Нильс пошел, робко ступая по влажной листве, мимо серых надгробий со стертыми непогодой, почти неразличимыми надписями. На влажной земле должны были остаться следы, идя по ним, он сможет выбраться из этих проклятых зарослей. Однако, побродив по лесному кладбищу с полчаса, мальчик был вынужден признать, что следопыт из него никакой. Вконец вымотавшись, он плюхнулся на влажную плиту, рядом со старым фонарем, в котором теплился призрачный невеселый огонек.
Было очень тихо, так тихо, что Нильс вдруг подумал: вот именно сейчас должно что-то произойти. Ему показалось — его нервы зазвенели, как натянутые струны. И тут раздался мягкий, глухой подземный толчок. Мальчик вскочил в панике — припомнились все слышанные им страшилки про скелеты, выбирающиеся из могил, как раз в такие вот вечера, как сочельник Дня всех святых. И нужно ему было отправиться в чертов лес, перед закатом, именно в этот день! Он почти готов был увидеть костяную руку, вылезающую из кучи прелых листьев рядом со своей щиколоткой… Но толчок прокатился снова, и тут уж Нильс почувствовал, понял, что источник находится не под ногами, а чуть в стороне. Нечто огромное и бесформенное, как эта ночь, и столь же древнее и жуткое, не спеша обходило поляну, катясь по самой кромке света.
«Словно на прочность пробует» — пронеслось в голове у мальчишки. А воздух меж тем пришел в движение, заметались прозрачные силуэты. Зашептали голоса. Раздались вскрики. Возмущенные, испуганные, полные тревоги. Они курлыкали, как перелетные птицы, что собираются по осени в стаи, но при желании можно было различить человечьи слова. «Он идет», — подумал Нильс. Вернее, уже пришел. «Он» стучится в дверь, но ему не открывают.
Толчки стали сильней, злее. Обитатели кладбища еще больше взволновались. Они перебегали с места на место, почти сгустившись настолько, что свет, просеявшись сквозь них, становился мутным, словно на фонарь набросили серое газовое покрывало. Голоса стали нестерпимы, пронзительны. Нильс уже не мог понять — вокруг него они звучат, у него ли в голове. Он упал на сырую лиственную перину, зажмурившись, зажимая уши…
Нильс еще сидел, сжавшись в комок, крепко прижимая кулаки к ушам, но уже знал, что наступила тишина. Все закончилось. Закончилось ли? Мальчик встал опасливо, повертел головой — маленькое кладбище было пусто и мертво — мертвее некуда. Только, чуть потрескивая, догорали на мшистых плитах свечи.
* * *
Он мчался по дорожке, думая — а, будь что будет. Может, и не стоило покидать этот световой круг до самого утра, может, неведомый ужас уже катится за ним во тьме. Но оставаться одному, в этой влажной тиши, в печальном мерцании поминальных свечей, было выше его сил. Он бежал наугад, почти не различая тропы под ногами, несколько раз оскользался и падал. Даже не разглядел прямо перед собой большую, рослую человеческую фигуру, врезался на бегу, был подхвачен сильными руками, и, только услышав, как чертыхнулись у него над головой знакомым голосом, заревел, всхлипывая и повторяя «папа», совсем как маленький.
* * *
— Говоришь, маленькое кладбище посреди леса?
— Ну да… — Нильс, отогревшийся, накормленный яичницей и напоенный горячим кофе с молоком, сидел за кухонным столом, сонно щурясь на свет лампы.
Приключения свои он изложил в сокращенном виде — дескать, заблудился, набрел на лесное кладбище, пошел назад. На дороге встретился с отцом, который к тому времени добрался до дома и, узнав от жены, что сын убежал его встречать более трех часов назад, еще по светлому времени, немедленно отправился на поиски. О женщинах-невидимках, бесплотных тенях и подземном чудище мальчик благоразумно умолчал.
Отец, выслушав его рассказ, взял фонарь и зачем-то слазил на чердак. Там долго чем-то гремел, передвигал какие-то ящики. Наконец спустился, смахнул с волос и свитера паутину и развернул на столе самодельную карту, вычерченную на плотной, пожелтевшей от времени бумаге.