— Если так, — согласилась Маша. И спросила: — Поедешь к Федору?
— А что ж! — Евлампьев пожал плечами. — Поеду. Раз просит. Хочешь не хочешь, а сердце, видимо, все-таки… Эх, Федор!..
Маша молча и с усмешкой смотрела на него.
Евламньеву под этим ее усмехающимся взглядом сделалось не по себе. О чем она думала, глядя так? Вспоминала то, что было у них?
— Хватков что-то не объявляется, — сказал он. — Месяц ведь уж тому, как он мне с елкой помог. Обещал зайду, появлюсь обязательно, а нет.
— Да, действительно странно,— сказала Маша. — Раньше на день-два присзжал, если не приходил, то уж звонил обязательно… А ну-ка, сам позвони, — оживилась она.Позвони-позвони, что он там. Телефон у тебя записан?
И в самом деле. Взять да позвонить самому — всех делов…
Евлампьев набрал номер и стал ждать.
— Да-а?! — сняли там трубку, и по одному этому «да-а», произнесенному с собранной деловитостью, готовой в то же время сделаться самой нежнейшей приветливостью или самой ледяной холодностью, Евлампьев узнал жену Хваткова.
— Добрый вечер, — сказал он, сделал паузу, ожидая ответа, ему ничего не ответили, и он спросил: — Григория, скажите, можно?
— Нет его, — коротко сказали в трубке, и, прежде чем он успел спросить что-либо еще, трубка там брякнулась на рычаг, и в ухо засигналило жаляще: пии-пии-пии…
Евлампьев из коридора обескураженно посмотрел на Машу.
— Нет его, — зачем-то показал он ей тихо захлебывающуюся жалящим писком трубку. — Ответила и прервала разговор. Жена его.
— Ну, перезвони.
— Да? — Евлампьев нажал рукой на рычаг, постоял так, преодолевая себя — унизительно, что говорить, когда тебе так вот затыкают на полуслове рот, ну да ведь не укусит она тебя на таком расстоянии-то, сказал он наконец себе со смешком, отпустил рычаг и стал набирать номер заново. — Простите, Людмила, — проговорил он торопливо, когда трубку сняли, — это я вам сейчас звонил… Емельян Аристархович, мы с вами знакомы, я к вам летом за мумиё приходил… вы говорите, нет Григория, а где он, простите?
— Понятия не имею, — сказала Людмила, дослушав его. Она так и не поздоровалась.
— Тоесть… как? — Евлампьев смешался. — Как то есть… Он что… он в городе или он уехал куда-то?
— Не знаю, в гороле или уехал куда-то, — эхом, как бы передразнивая, повторила Людмила. — Он мне не докладывает.
— Но он все-таки вообше, в принципе, в городе, да, не уехал, так вот, по вербовке как?
— В принципе в городе, — ответила Людмила.
— Я почему, знаете, спрашиваю, — по-прежнему торопливо, боясь, вдруг она на каком-нибудь слове решит, что достаточно сообщила, и прекратит разговор, сказал Евлампьев, — мы с ним, знаете, виделись, как он приехал, и он собирался зайти ко мне, и вот нет его. Я уж подумал…
— Хорошо, — прервала его Людмила. — Хорошо, я вас поняла, я передам ему о вашем звонке.
В мембране снова запело ужаленно: пии-пии-пии…
Евлампьев с облегчением положил трубку. У него было чувство, будто он выполнил какую-то большую и тяжелую работу.
— Ну? — спросила Маша с кухни.
Он передал ей свой разговор с женой Хваткова, и она, вздохнув, осуждающе махнула рукой:
— А, не знаю, ну что они за муж с женой. Не докладывает он ей… А самой не интересно?
Евлампьев молча развел руками. Что он тут мог ей ответить.
— Что, к Федору завтра днем после киоска мне съездить? — размышляюще проговорил он. — Или как?
— Да днем, конечно, — ответила Маша, поднимаясь и уталкивая обратно в конверт Галино письмо.
— Удобней всего, конечно. А когда же еще?
❋❋❋
Снегопадов из-за морозов уже давно, чуть ли не месяц, не было, и снег всюду потемнел от оседавшей на нем копоти, выбрасываемой трубами сотен заводов и фабрик, разбросанных по всему городу, он уже не играл на солнце слепяще-льдистыми, обжигающими глаз блестками, а лишь коричнево-тускло лоснился, словно мягкая, пушистая шкура некоего гигантского животного.
Евлампьев поднялся на третий этаж, остановился у такой знакомой и такой показавшейся вдруг чужой двери, постоял немного, собираясь с духом, и позвонил.
Вид Федора, без всякого вопросительного оклика из-за двери открывшего ему, ужаснул Евлампьева. Федор, похоже, не брился с той самой поры, как он видел сго,седая, тускло-серебрящаяся щетина обметала ему все лицо, глаза были воспаленно-лихорадочнс красны, и с той самой поры, видимо, он не мылся даже — редкие его седые волосы всклокоченно торчали на голове слипшимися сальными прядями.