Не столько проснулся, сколько очнулся — медленно, тяжело всплыл из глухого, глубокого забытья на поверхность сознания, и, всплыв уже, осознав, что эти вытащившие его наверх звонки — телефон, все не мог заставить себя подняться.
Женский голос по телефону, позвавший его, Емельяна Аристарховича Евлампьева, был незнакомый.
— Да, я слушаю — превозмогая слабость во всем теле, полную совершенно разбитость, сказал Евлампьев.
— Здравствуйте, — поздоровалась женщина.
Это была дочь Коростылева.
Евлампьев, когда она назвалась, какоето время никак не мог сообразить, какого же это Коростылева. Она что-то говорила, он не слушал, и наконец до него дошло: Коростылева, батюшки, того, кому он в молодости ногу на тренировке сломал, в поликлинике да возле поликлиники с ним последнее время все встречались!..
Дочь Коростылева — это надо же! С чего вдруг? И с ним-то самим за всю свою жизнь ии разу, наверно, не позвонили друг другу по телефону.
— Простите, — перебил он ее, я тут недослышал, повторите, что вы хотите, чтобы я сделал?
Дочь Коростылева просила Евлампьева прийти сейчас к ее отцу. Она понимает, что, может быть, не вовремя, может быть, даже трудно прямо сейчас, но она очень просит, потому что так просит отец, а он вообще не из тех людей, чтобы просить без какой-то действительно насущной надобности, он болен, давно уже и безнадежно, и видимо, скоро уже конец, и вот он попросил ее попросить его, именно сейчас, прямо вот, что-то ему нужно о чем-то с Евлампьевым поговорить, о чем-то очень важном…
— Со мной? — удивился Евлампьев. — Простите, но вы не путаете? Вы знасте, мы ведь с ним никогда не были близки… может, кто-то другой ему нужен?
— Нет, вы, — сказала женщина, — ничего я не путаю. Он давно с вами хотел, сегодня вот решился.
— Решился? — бессмысленно повторил Евлампьсв. Его водило из стороны в сторону, во рту стоял отвратительный вкус перегоревшей водки. — Может быть, завтра, а? — спросил он.Я что-то так себя плохо чувствую…
Женщина помолчала.
— Мы от вас совсем недалеко… пять минут, не больше, — заговорила она наконец снова. Голос у нее был умоляюще-просительный. Я боюсь. что завтра отец… Очень вас прошу!
Евлампьев прислонился к стенке и закрыл глаза.
— Ладно, — сказал он с закрытыми глазами. Подойду… Через полчасика если, хорошо? Где вы, говорите, живете?
Он записал адрес на газетном поле, положил трубку и побрел в ванную умываться. Коростылев… очень ему нужен, Коростылеву… странно!
Он походил по квартире туда-сюда, заварил чаю, выпил — и вроде стало получше, ничего, взбодрился, только вот вкус этого перегара во рту…
Маша должна была скоро вернуться, но он решил не дожидаться ее — она бы, наверно, стала запрещать ему выходить на улицу, — написал ей записку, оставил ее на столе на кухне, оделся и спустился на улицу
Из дому ему почему-то казалось, что уже грянул морозец, схватил хрустким ледком натекшие лужи, но нет — ночь еще не осилила дня, еще даже потенькивала капель, и в воздухе стоял пьянящий запах талой воды. Асфальт на месте будущей траншеи был расковырян, рваные куски его черно лежали на утоптанном снегу, был по всей ленте вскрытой земли насыпан и торф, только не подожжен еще, — собирались, видимо, чтобы не прогорел раньше времени, поджечь ближе к ночи.
Коростылев жил и в самом деле недалеко, пять минут действительно, — но, пока шел до него, проветрился, и в голове окончательно прояснело.
Дверь Евлампьеву открыла Елениных лет женщина, с хорошим таким, открытым лицом, с ясными серыми глазами, — ему всегда нравились подобные лица, тянуло к людям с ними, хотелось довериться этим людям, сделать для них что-нибудь…
— Это я звонила, — сказала женшина.— Лена меня зовут, я, простите, не представилась.
— Елена? — почему-то поражаясь этому совпадению, спросил Евлампьев.
— Елена, Лена, — подтвердила женщина.
Елена… Смотри-ка ты, совпадение какое. И одного примерно возраста… Модное было в те годы имя.
Квартира у Коростылева была двухкомнатная, небольшая, но старой еще, дохрушевской постройки, с высокими потолками, длинным, широким коридором, и оттого казалась просторной.
Евлампьев ожидал увидеть его в постели, но Коростылев сидел в кресле под торшером у маленького треугольного журнального столика, какие продавались в конце пятидесятых — начале шестидесятых, на столе перед ним лежала стопка ярких тонких журналов «Техника — молодежи».
— Привет, Емельян,— сказал он со своего места, улыбаясь ему той своей обычной улыбкой, в которой было будто некое знание тайныя тайных жизни, коим, однако, он не имел права ни с кем поделиться, а так лишь вот, этой улыбкой, мог намекнуть на него. — Извини, что сижу, не встречаю тебя, мне это нелегко сейчас.