— А стаж-то тебе хоть идет? — спросил Евлампьев.
— Идет.
— Как это. раз ты нигде не работаешь?
— Почзму не работаю, работаю, ты же видишь.
— Ну, так ведь не официально же.
— Как — не официально? Официально. Платим налог, состоим в профсоюзе коммунального хозяйства — все согласно Конституции. Мы с Жулькиным на половинных началах — никакой эксплуатации чужого труда.
— Ага, ага, — протянул Евлампьев. — Но старший, как я понимаю, он, да?
— Он, он, — сказал Ермолай. — Конечно, он. Он разрешения добивался, инструмент весь его… ну и прочее.
— А что, зарабатываешь здесь хорошо?
— Судя по всему, неплохо будет, да. Мы ведь только начали. Рублей триста в месяи, триста пятьдесят, так примерно.
— А Жулькин?
— Понятия ис имею и знать не хочу Меня мои триста устраивают.
Из-за угла аптечного лома, увидел краем глаза Евлампьев, появился Канашев. Ностоял-постоял немного, покачиваясь на носках, с заложенными за спину руками, и снова исчез.
Выходит, правду отвечали тогда Елене по телефону: уволился, не работает больше! Выходит, правду… А он и глазом не моргнул — отперся, и как умно отперся, не стал восклицать, что чепуха, неправда, ничего не стал объяснять, а посмеялся, и лишь: «На работе у меня еще скажут, что я умер, и номер могилки назовут…»
И вот, кстати, откуда эта шутка… и подарок Виссариону, замок гранитный… все одного происхождения.
— А памятники, значит, — спросил он, — что-то вроде подпольного бизнеса? Безналоговый, так сказать, приварок?
Ермолай усмсхнулся:
— Ну, ты выражаешься тоже!.. «Бизнес», «приварок»… Есть возможность — и делаем.
— А камни вы где берете? Их ведь доставать как-то нужно… везти… Ведь это же, как я понимаю, неофициально делается?
— Не знаю, — сказал Ермолай. — Это Жулькин все. Его связи. Он камнерезное кончал, у него связи, каналы свои… Меня это все не интересует.
Ну да, его не интересует! Самое главное, и действительно не интересует… А если там махинации какие, если нечисто что, а уж нечисто, нечисто — это несомненно, — не одному ведь Жулькину отвечать, обоим!
Евлампьев почувствовал — все, не может больше сдерживать себя, нет больше мочи, да что же он, сын, олух какой полный… или что?!
— Ро-омка! — взял он его за отвороты той самой, старой своей кожаной куртки, которую Ермолай накинул, выходя на улицу, — пытаясь повернуть его к себе, увидеть его ускользающие глаза.
— Ро-ома! Не для того ведь мы растили тебя, чтобы ты… могильные камни тесал! Не для того ведь, Рома! Ведь ты настоящий человек, я знаю… А человск… да хоть кем он работай, но он внутри, в середке должен быть, а не сбоку!..
Ермолай, отворачивая от него лицо, молча взялся за лацканы куртки и высвободил их из его рук. Расправил, будто они страшно измялись, вытащил сигарету изо рта, сдохнул дым и тут, впервые за все время, глянул на Евлампьева:
— А если меня изнутри все время выпихиваст? А? Я в середку — а меня обратно. А? Колесо или оселок…
Колесо или оселок? А, это все те же его перевертыши…
— И что же, сын, — спросил Евлампьев, — что же, всю жизнь ныне так собираешься?
— Всю жизнь? — Теперь, когда Евлампьев совсем отчаялся услышать от сына хоть мало-мальски вразумительное слово, Ермолай вдруг решился на него. Решился или просто поддался, но, не гася окурка, швырнул его злым, резким движением себе под ноги, вмял ботинком в растоптанную снежную кашу и не достал новой сигареты. — Всю жизнь… повторил он, вновь уже не глядя на Евлампьева. — Да нет. Посмотрю, огляжусь… Отдохну. Устал я очень. Образец в печь, образец из печи… как жук навозный в этом во всем… не слуга, не хозяин. А тут я хоть цель имею: деньгу зашибать. На кооператив собирать надо. Что за жизнь по углам?..
У торца аптечного дома, увидел Евлампьев, опять замаячил Канашев. Он постоял-постоял там, с заложенными за спину руками, и крикнул:
— Емельян! Емельян, слышишь?! Скоро ты?
Евлампьев махнул ему рукой: погоди!
— Да ладно, пап, — сказал Ермолай.Иди. Чего там… Чего мы с тобой выстоим? Камень к маю Матусевичу вашему будет.
— Сы-ын! — вырвалось из Евлампьева. — Сы-ын!
Рука снова, будто не он, будто кто другой за него это делал, потянулась взять Ермолая за отворот куртки и остановилась на полпути, и опять будто не по его воле, а кто-то ему остановил ее.
— Ро-омка!..протянул он и услышал себя — все равно что стонал, а не говорил.
Он повернулся и, не прошаясь с сыном, пошел к Канашеву.
Канашев стоял все с так же заложенными за спину руками и потряхивал в нетерпении ногой.