— Сними, — попросила она Виссариона, показывая: на ноги.Устала — никаких сил нет.
Он наклонился и стал расшнуровывать шнурки у нее на туфлях.
Евлампьев помог Маше снять плащ и повесил его на вешалку.
— Ну а все-таки? — спросил он ее.Что Ксюша? Что-нибудь узнали?
— Да нет, папа, нет, ничего,— отозвалась вместо нее Елена. Она вздохнула, подобрала ноги н села на
стуле прямо.— Ни у кого ничего там не узнаешь. С дежурным врачом поговорили — ну, говорит, булу наблюдать. С кардиограммой там что-то неясно, не расшифровали, что ли… кровь у нее на ревмопробу из вены взяли. Аспирин дают…
— Температура все такая же,вставила Маша.
— Нога еще у нее болит ужасно. Прямо плачет… — Елена посмотрела на Виссариона, взялась за его руку ин, опершись на нее, встала.Вот и все, Подошло время — надо уходить…
У Евлампьева было ощущение, будто высокие потолки квартиры опустились и давят как гнет.
Но за ужином, за дымящейся жарким аппетитным парком картошкой, за упоительным, пахнущим весной и солнцем салатом из огурцов, все отмякли, расслабились — и просидели за столом часа полтора. Никому не хотелось вставать, ни у кого не было на это сил, всё пили и пили чай с черничным, прошлого лета, вареньем, наваренным Машей, и не лезло уже, а всё пили: встать — значило найти себе какое-то новое дело, чтобы удержаться в этом состоянии шаткого душевного равновесия, никакого же дела, подобного еде, которое вобрало бы в себя всех и можно было бы протянуть за ним до той самой поры, как ложиться спать, не предвиделось.
Но сколько бы ни затягивали ужин, все равно в конце концов он закончился сам собой, и нужно было вставать.
Маша тут же ухватилась за мытье посуды и принялась мыть основательно, неторопливо, с содой, с мылом, доводя каждую тарелку, каждую чашку до глянцевого блеска. Елена начала убирать со стола, вытирать его. Евлампьев с Виссарионом потолклись на кухне, пытаясь пристроиться возле кого-нибудь из них, но дела не хватало и самим женщинам, и они вынуждены были уйти с кухни.
В комнате Евлампьев подошел к окну, отвел в сторону занавеску и поглядел на улицу. На улице была уже ночь, горели фонарн, в домах ярко и разноцветно светились чужие окна, асфальт мокро блестел — видимо, накрапывал небольшой весенний дождичек. Евлампьев опустил занавеску и повернулся.
Виссарион сидел на стуле у своего стола, спиной к Евлампьеву, держал в руках книгу, но она даже не была у него раскрыта, он просто держал ее и ребром ее постукивал легонько по столешнице. Потом он положил книгу, потянулся, привстав, за чем-то на полке, пошарил там, н Евлампьев увядел у него в руках колоду карт.
— А что, — повернулся Виссарнон к Евлампьеву,— может, в «дурака» сыграем. А?
Маша было запротестовала. «Да ну что вы тоже!» — с укоризной в голосе сказала она, но Елена поддержала, расселись вокруг журнального стола, и нменно карты оказались тем, что требовалось. Малопомалу все вошли в азарт, Евлампьев с Еленой долго проигрывали, потом им стало везти, Маша нервничала, обижалась, сердилась на Виссариона, который и вправду играл просто скверно,и все это было смешно.
— Давай, мам, давай, — говорила Елена с подзуживаюшей улыбкой, — врежь ему как следует, а то не знает тут, что такое тещин гнев. Давай, пусть отольются ему мышкины слезы.
— Мышка она у нас… поглядите-ка на нее,— ворчал Виссарион, бросая карту на побитые — и в очередной раз неправильно рассчитав карты Евлампьева.
— Мало ты, Саня, еще каши ел! — с размаху бросал свой козырь Евлампьев, и карта со смачным шлепом ложилась поверх остальных.
Елена смеялась, хлопая даже в ладоши, Маша всплескивала руками и какое-то время сидела недвижно.
— Саня, — говорила она наконец.— Ну ты что, ты не видел, что он брал?
— А чего он брал? — виновато и непонимающе спрашивал Виссарион.
Но когда уже, закончив игру, стелили постели, носили по квартире туда-сюда матрасы, одеяла, подушки и Евлампьев зашел на кухню выпить, как обычно делал, полстакана воды, чтобы ночью потом не хотелось пить и не пришлось бы из за этого вставать, он застал Елену стоящей в углу за умывальником, она кусала обмотанный вокруг кулака, зажатый в руке платок, и все лицо у нее было в слезах.
— Ну, ты чего, ты чего, дочура?..забормотал Евлампьев, подходя к ней и обнимая, забыто пытаясь утешить ее той, из ее детства, все растворяющей в себе родительской лаской.— Ну ты чего, ты чего?.. Все булет хорошо, Леночка… вот увидишь же, ну…
— Папа! — утыкаясь лбом ему в плечо и тут же отстраняясь, сказала она, кусая губы.— Папа!.. Ведь она же одна у меня… И у меня уже больше никого не будет… ой, папа!..