— Да нет…— Виссарион опустил сложенные на груди руки, откачнулся от разделочного стола и отошел в сторону.— Это ведь все время… это интересно. Как бы воздух времени…
Они прошли в комнату, Виссарион отодвинул от журнального стола для Евлампьева кресло и, покопавшись на полке, достал аккуратненькую, твердую, в самодельном фиолетово-зеленом с разводами переплете книжицу.
— Ага…— сказал Евлампьев, беря ее в руки.— Вон какая… А какая та была, я и не помню…
Он сел в кресло, раскрыл книгу и стал листать. Но остановиться на какой-нибудь странице, уцепиться глазами за строчку и пойти, пойти от нее все ниже, все дальше, все глубже в словесную плоть не было никакого желания.
— М-да!..— проговорил он, закрыл книгу и, зажав ее между ладонями, наклонился вперед, уперев локти в колени.— Ты знаешь, Саня, а меня, оказывается, вовсе не тянет перечитывать ее. Интересно… Собственно, и просто даже заглядывать в нее не хочется. Ты знаешь, я не ожидал. Вот взял — и почувствовал. Стар. что ли, стал мудрости учиться?..
— Я думаю, тут другое, — Виссарион опустился на рабочее венское кресло у своего стола, и теперь они сидели друг напротив друга, только Виссарион повыше, а Евлампьев пониже.— Эта книга у вас связана в памяти с молодостью, у вас в памяти через ее посредство — целый образ времени, и вы, сами того не осознавая, противитесь его разрушению.
— Да-да, пожалуй, — сказал Евлампьев.Наверное, ты прав. А в свою пору она на меня большое воздействие оказала. Хотя вот сейчас помню из нее только то, что там написано о здоровье — это, мол, главная составляющая счастья, и то, что мужчины и женщины — это все равно что две партии с разными интересами, и интересы их никогда совпадать не могут.
Виссарион улыбнулся.
— По-моему, не так уж мало помните, учитывая, сколько тому лет назад вы ее читали. Вообще, я полагаю, главное — сохранить в себе от книги не эпизоды, не имена, не мысли даже, а дух ее. Как бы некий запах. А живет в тебе этот запах — живет и книга. Где-то там, в подсознании, но память подсознания — самая могучая.
— Это как у индейцев? — Евлампьев тоже, вслед ему, улыбнулся. Вынул флакончик, понюхал —и вспомнил что-нибудь счастливое.
— Вроде,— сказал Виссарион.— Вроде… Вот ведь почти ничего конкретного от этих «Афоризмов» в вас не осталось, но перечитывать вы ее не хотите, боитесь разрушить то, давнее впечатление, значит, оно-то всего для вас и дороже.
Евлампьев, разглядывая зажатую между ладонями книгу, хмыкнул.
— Не знаю, Саня. Может быть, и так. А может быть, действительно все дело в старости.— Он снял локти с коленей, выпрямился и медленно откинулся на мягко-упругую спинку кресла.— Раньше ведь, в молодости, я вообще много читал. А сейчас и время есть, в общем, а читать не читаю особенно, отвык, Правда, не по своей вине, наверно. Мучился, помню, что вот опять в нынешнем месяце ничего не прочитал, что и в прошлом тоже… Семья, дети, денег не хватало, прирабатывать приходилось… Знаешь, еще афоризм: любовь — занятие богатых. Может, отсюда же, — он приподнял книгу с коленей и покрутил ее в воздухе.— Действительно так. Любовь ведь, со всеми ее… ну, как сказать… переживаниями, эмоциями и ритуалами в том числе, она ведь свободного пространства в духовной жизни требует. А чтобы это свободное пространство было, и свободное время нужно. Время и пространство — вещи ведь взаимосвязанные,— не удержался он, чтобы не пошутить.— Ну вот… И с книгами то же. Свободное пространство нужно, а для пространства — время свободное. А у меня его не оставалось.
— Ну, и как вы это оцениваете, что не оставалось? — спросил Виссарион.
— То есть? — не понял Евлампьев.
— Ну, вот считается, общераспространенное такое мнение, что подобная жизнь, одномерная, что ли, немногосторонняя… она не совсем полноценная как бы, ущербная даже…
— А! — Евлампьев кивнул.— Так ведь я, Саня. не жил другой. Мне не с чем сравнивать… А потом. почему она одномерная? Нормальная. Кто по-иному живет? Ну, бессемейные, бездетные — наверное, у них все на себя идет. Так такнх у нас много ли? А заживи, предположим, я по-другому, многомерно и многосторонне, значит, моя ноша на жену бы перевалилась, неси она двойную. А это не просто нечестно было бы, это и подло.
— Нет, я согласен,— Виссариону, видимо, было неловко за свой вопрос, стыдно, он опустил голову, посидел так мгновение, встал рывком и отошел к окну.— Я просто спросил…
Евлампьев подушечками пальцев осторожно провел по гладкой, матово поблескивающей обложке книги. Сорок рублей!.. Он себе подобного никогда не мог бы позволить. А какое это, должно быть, счастье — взять и выложить за дорогую тебе книгу сорок рублей, выложить — и она твоя…