— Вот как…— проговорил он, потерянно глядя на него. — Вот как… Но ведь на Западе, там, насколько я помню, как раньше знал… у них и не было машин для больших слитков…
— Не знаю,— сказал Матусевич.— Не подтвержу. Вот что знал, то знал…— засмеялся он, поперхнулся, закашлялся, и обрюзглое, мясистое лицо его сделалось густо-лиловым.О ты!..— откашлявшись, еле выдохнул он. Поводил рукой по груди и еще покашлял.— Ладно, вроде разогнал с тобой сон. Пойду. Час еще. Зря, чувствую, вообще согласился поработать. Тяжеловато что-то.
Матусевич ушел, шаркая и одышливо дыша, и Евлампьев остался один. Он сидел, привалившись к спинке стула, положив вытянутые руки на сгол вниз ладонями, — в неудобной, напряженной позе, но он этого не замечал. Он все еще не мог поверить Матусевичу до конца.
Такие они были выстрадацные, эти балки!.. Когда-то — господи боже, ему еще не подходило даже к пятидесяти! когда они вместе с головным московским институтом только начинали проектировать первую такую установку - малая, полулегальная группа в пять человек! — они сначала так и хотели обойтись, одиими роликами, но больно ненадежно выходило с сортностью: жидкая, огненная сердцевина слитка, схватившегося слабенькой, тонкой корочкой в кристаллизаторе, выпучивала, деформинровала слиток, внутри образовывались раковины, и ролики не могли противостоять этой бушующей в слитке огненной дикой силе. И тогда вот кому-то — поди теперь вспомни кому, может быть, всем разом? - пришла в голову мысль сделать балки. Которые бы подхватывали медленно выползающий — да и не выползающий, а почти вытекающий сще! — из раструба качающегося кристаллизатора слиток, обжимали его и тащили вниз, помогая хлипкой, медленно твердеющей корочке сдержать эту яростно раздираемую собственным неимоверным давлением жидкую сердцевину.
Конечно, что говорить, и сам механизм вышел сложнее, и сложнее его обслуживание, но был в этом решении смысл, и немалый!
И кроме всего прочего, как это красиво было — эти шагающие балки. Когда они в клубящемся, гулко взрывающемся водяном пару, со струящейся полосой раскаленного, жгущего глаза слитка посередине ходнли туда-сюда, ездили вверх-вниз, напоминая кривошипы у колес паровоза, — разве это можно сравнить с мертвой неподвижностью роликовых секций, где лишь методично, незаметно для глаза вращаются в своих гнездах, протаскивая по себе слиток, сами ролики? Машина будто одушевлялась качающимися балками, делалась живой… Впрочем, это обстоятельство, конечно, не имеет никакого значения. Это уже так, привходящее. Сугубо личное. А вот по сути… Не может быть, что-нибудь напутал Матусевич. Точно, что напутал. Хотя… Что тут хотя путать. «Да» или «нет» — вот и все, нечего путать.
Руки у Евлампьева заныли от напряжения, он заметил, в какой неудобной позе сидит, подался к столу и облокотился о него.
Что же, идти к Молочаеву — и все выяснить? К Молочаеву, пацану, заносчивому мальчишке, свидетелю его толькошнего унижения?.. О господи, это невозможно! Невозможно… Дня через два, через три, когда подзабудется, пройдет острота — вот тогда еше…
Он встал, снял со спинки стула пиджак, надел, поправил зачем-то ворот рубашки, будто поправил галстук,и пошел. Невозможно ждать этн два дня — вот что.
Молочаева в комнате не было. Не было и Вильникова, один Бугайков.
— Женя-то? — переспросил Бугайков, уточняя вопрос Евлампьева, где Евгений Иванович.Да посмотрите в трёпклубе, по-моему, он покурить подался.
Молочаев на лестничной площадке заколоченного черного хода был один. Он стоял у перил, спиной к двери, высокий, спортивный, в хорошем, даже, пожалуй, изящном костюме, левая рука его, отнесенная в сторону, опиралась о перила, из-за плеча тянулась вверх струйка дыма. Молочаев повернул голову на звук шагов, увидел Евлампьева и повернулся всем телом.
— Закурить уже не предлагаю,— сказал он веселым голосом, подправляя рукой с сигаретой свои светлые металлические очки на переноснце.— Знаю: бессмысленно.
— Да, ни к чему, — проговорил Евламмпьев. Он не знал, как начать, и наступило молчание.
Молочаев смотрел на него, курил, поднося сигарету ко рту, затягиваясь, выдыхая дым, и ждал. На губах у него была еле заметная, невидимая почти улыбка ожидания.
— Евгений… Иванович, — начал наконец с трудом Евлампьев.— Скажите мне… я вот вас хочу спросить…
Он снова запнулся, и Молочаев вставил в образовавшуюся паузу, слегка разведя руками:
— Пожалуйста, Емельян Аристархыч. Вполне к вашим услугам.
— Скажите мне…— начал Евлампьев по второму разу, — это что, это правда, что шагающне балки больше теперь не будут ставиться на машины?