— Да, так и сказал, — с горечью пожимая плечами, подтвердил Евлампьев.— Нечего, мол, тебе, старому ослу, поучать меня.
— А ты еше к нему всегда хорошо относился. Выдвигал его. Руководителем группы сделал.
— Ну, положим, руководителем группы я его не делал,— пробормотал Евлампьев.
Напоминание о прошлом отношении к Молочаеву было тягостно.— Рекомендовал просто… А уж прислушаться или…
— Ой-ой, ты куда, хватит! — прервала его Маша.— Хватит мне, куда ты столько!..
У них скопилось несколько недоеденных зачерствевших батонов, Маша решила нынче избавиться от них, и он нарезал их на тонкие хрусткие ломти, а она размачивала ломти в перемешанном с молоком яйце и как раз положила на сковороды обжариваться первую партию. Для Евлампьева она жарила отдельно — на топленом масле — и бросила его побольше, чтобы хлеб не схватился жесткой поджаристой корочкой, а как бы сварился в масле.
— А остальное что, на сухари? — показал Евлампьев на оставшиеся две большие горбушки.
— На сухари, на сухари, конечно, — сказала Маша. — И все-таки ничего он от тебя, кроме добра, не видел, — вернулась она к недосказанному. — Низко просто, по-человечески если…
— Да ладно, бог с ним. что о нем столько…— Евлампьеву уже было неловко от ее защитительных слов. — Да он даже прав ведь: чего я к нему… он ведь не инженер проекта. Просто я к нему как к бывшему своему сотруднику… притом, что все-таки именно его группа эту машину ведет…
— Ну вот! — Маша, переворачивая в тарелке размокающие ломти, сокрушенно покачала головой. — И всю жизнь ты так. Выпустил пар — и снова видишь во всем одно хорошее. Снова все простить и забыть готов.
— Да нет, действительно…Теперь Евлампьев нарезал хлеб толстыми, широкими ломтями, чтобы потом эти ломти нарезать на длинные узкие полоски — выйдут чудесные ломкие сухарики: хоть бросай их в бульон как гренки, хоть просто грызи за газетой вместо семечек.
— Конечно, он мог бы те же самые вещи сказать не в такой форме, но по сути… есть инженер проекта, почему, собственно, у руководителя группы должна за него голова болеть?
— А почему она должна болеть у тебя? — взглядывая на него, спросила Маша.
— Ну, у меня… — Нож, отваливая ломоть, глухо выстукивал о доску.— Для меня эта машина… сама понимаешь, что она для меня такое. Детище. Это во мне вроде как отцовская обида. Я его и отчитывать стал, как зятя, дочь обидевшего.
Маша усмехнулась.
— Ну-ну…— сказала она.
С горбушками было покончено — груда ломтей на доске, Евлампьев сложил вместе два ломтя и принялся нарезать их полосками.
Никто из них ничего не говорил больше, и молчание это длилось и длилось. Угасший, будто расползшийся, как расползастся под рукой ветхая ткань, разговор, поначалу объединявший, под конец словно бы разъединил, и Евлампьев чувствовал в Маше от того, как он закончился, то же неудовлетворение, что и в себе.
Действительно, зачем было рассказывать ей обо всем этом… для того, чтобы признать потом: ты же н был не прав? Но ведь не был не прав, не был, в том-то и штука. Почему же вдруг вышло так, что стал оправдывать Молочаева? Теми же самыми, его же словами. М-да…
— Ой, слушай! — повернулась от плиты Маша. Лицо у нее светилось.— Ты у меня все своим рассказом выбил из головы, забыла совсем: у Ксюши сегодня утром тридцать восемь и семь было!
— Ну да?! — будто не поверив — оттого, что просто не в состоянии был сразу и до конца осознать эту новость, — вскинулся Евлампьев.
— Ну что «ну да»! — сказала Маша.Тридцать восемь и семь.
— Ну-ты фу-ты! — с размаху бросая нож на доску и ударяя рукой об руку, стиснуто проговорил Евлампьев.— Значит, дело на поправку. Да, значит, на поправку. Теперь пойдет!..Наклонясь, он обхватил Машу за талию. поднял и прокрутился с нею в тесном пространстве между столом и плитой.
— Ой, ну ты что! — смущенно смеясь, высвободилась Маша из его рук, когда он опустил ее.— Ну совсем не думаешь? Мальчик, что ли? Семьдесят килограммов во мне.
— Все, теперь все! Теперь пойдет. Гарантирую: теперь пойдет! — не слыша, что она говорит, вновь возбужденно ударяя рукой об руку, счастливо сказал Евлампьев. — Гарантирую!
— Гарантируешь…— снова, как тогда, когда он стал оправдывать Молочаева, усмехнулась Маша. — Как ты можешь гарантировать? Ты что, врач?
— Нет, гарантирую, гарантирую! — даже не задумываясь над тем, что слова его и в самом деле звучат и смешно, и наивно, просто доверху переполненный и счастьем, и верой, что действительно все будет хорошо, проговорил Евлампьев. — Я сердцем чувствую.