Ударил звонок, они распрощались, и Слуцкер пошел обратно, к себе в кабинет, а Евлампьев в устремившейся по лестнице вниз толпе спустнлся на улицу.
Солнце, начинавшее свой пологий закатный путь, потеряло дневной жар, но светило еще почти по-дневному. Не дул еще и прохладный предвечерннй ветерок, земля не успела отдать накопленное за день тепло, в воздухе, казалось, была разлита некая торжественная тихая благость, и Евлампьев специально пошел домой тихим, медленным шагом — омыться в этой высокой, умиротворяющей душу благостн. Зелень вокруг совсем окрепла, входила во взрослую, зрелую силу, но пока не утратила сочной молодой яркости, и глядеть на нее — уже на сердце делалось легко и отрадно.
Маши дома не было. Она пришла минут через десять после Евлампьева и, едва открыв дверь, определив, видимо, по его туфлям на коврике, что он дома, крикнула:
— Леня! Ты где? Слышишь? У Ксюши сегодня утром тридцать восемь и пять!
Евлампьев, побежавший из комнаты на ее голос, прослушал температуру нз-за шарканья тапок и, выскочив в прихожую, переспросил возбужденно:
— Сколько-сколько?
— Тридцать восемь и пять,повторила Маша.
— Ну!..— с размаху хлопая себя по щеке, весь в одно мгновение переполняясь счастьем, протянул Евлампьев. — Ну. пошло-о!.. Все, наконец. Я же говорил вчера.
— Говорил, говорил,— с улыбкой сказала Маша. — Вид у нее был не самый лучший, даже, пожалуй, измученный, но глаза так и блестели радостью. — Возьми у меня сумки.
Евлампьев взял у нее из рук тугие, теперь, вечером, набитые магазинной снедью сумки и спросил:
— А ты что, только сейчас домой, днем не приезжала?
— Нет. Я сегодня у Ксюши пробыла. Лену вдруг что-то на работу вызвали — прямо в больнице нашли. Уж она не хотела, боялась — ну как меня выпрут и ей потом не разрешат больше, да что делать… Подписи ее где-то там понадобились, и ждать не могли больше — сколько она все-таки не появляется на работе.
Маша переобулась, и они вместе, он впереди, она сзади, прошли на кухню. Маша села на табуретку у стены, прислонилась к стене и, вытащив из-под стола еще одну табуретку, положила на нее ноги.
— Ой, господи, как гудят… Ну, а у тебя что? — спросила она. — Ходил к Слуцкеру?
Евлампьев не ответил. Он был не в состоянии вот так, с ходу говорить об этом. Столько всего намешалось в это дело с нынешнего утра… столько всего накрутилось. ..
— Ну, ходил? — переспросила Маша.
— Да, в общем… ходил‚ — сказал он, садясь за стол напротив нее.— Говорили. Еще и к Хлопчатникову ходил…
— И к Хлопчатникову даже? — удивилась Маща.
— Ну, а что ж… ходил, — Евлампьев пожал плечами, будто это было для него совершенно обычным делом — ходить с любым волнующим вопросом к Хлопчатникову и советоваться с ним. — Ходил… беседовали.
Он снова замолчал. Никак не говорилось. Что-то внутри будто перевернулось, будто захлопнулась, с лязгом прокрутившись в петлях, какая-то заслонка — и отгородила всю его прошлую, прожитую жизнь, вплоть до нынешнего дня, от той, будущей, что еще предстояло прожить, возможной. И сейчас, когда день с этими его двумя разговорами был позади, уже словно бы со стороны глядя, с глухой, давящей определенностью сделалось ясно, что главное в нынешнем деле — именно это ошущение, оно словно бы итог, неожиданная завершающая его, и потому именно оно важно, оно существенно, а не то, как и о чем он разговаривал…
— Ну так и что? — снова спросила Маша, уже начиная сердиться.— Какой результат? Что они сказали тебе?
Отделываться дальше теми невнятностями, за которые до сих пор прятался, было больше нельзя. Евлампьев вздохнул.
— Я, Маша, — сказал он, глядя в стол перед собой и негромко прибарабанивая по нему пальцамн,— пожалуй, последний раз так подрабатываю. Больше не буду. Ну, деньги… ну да. А что, в конце концов, деньги… что, пенсии нам не хватит?.. Если ничего не можешь, не в состоянии… не в смысле там редуктор рассчитать, а в смысле… ну, понимаешь… подделывайся под чужое, неси это чужое, да и считай еще при этом своим…
Он умолк, пальцы все так же, будто помимо него, выбивали дробь, и глаза, зацепившись за мутный, стертый временем рисунок клеенки, никак не могли оторваться от него. Он чувствовал, что вышло невнятно и бестолково, что надо бы попытаться объяснить поконкретнее, поточнее, — и не мог заставить себя сделать это. Он надеялся только на то, что Маша поймет и так.