И сегодчя это нзвестие не имело уже остроты новости, было привычно, естественно — душа уже заранее настроилась на него.
В субботу Евлампьев снова ездил в больницу. И снова после больницы заходил к Елене, только на этот раз не было Виссариона — в университете подступала экзаменационная сессия, и он сегодня принимал зачет.
Жизнь как бы стремилась сложить из нынешней своей неустойчивости и раздрызганности какое-то подобие ритма, наладить какой-то порядок, вогнать самое себя хоть и в недолговечную, но всё колею.
Каждое утро Евлампьев так же ходил на работу, поднимался на свой этаж, оттягивал, открывая, тяжелую дверь бюро… Вернулся с военных сборов Бородулин, на чьем кульмане он работал, и пришлось перейти на другой, освободившийся недавно по причине ухода его хозяйки в декретный отпуск, — «переехать» на другой конец зала. А в остальном все осталось по-прежнему.
Но работал он без охоты, без интереса, работа не приносила радости, он теперь ждал конца этих двух месяцев и, когда Матусевич за обедом в столовой начинал жаловаться, что напрасно пошел работать, ни к чему это, зря, сам не замечая того, поддакивал ему, согласно кивал головой:
«Пожалуй. Пожалуй, Борис Ильич…»
13
Появление Хваткова, как всегда, было неожиданным и сумбурным.
Маша позвонила на работу и сказала, что сейчас был какой-то странный звонок домой: мужской голос позвал к телефону Емельяна Аристархыча, спросил затем, где он, и поинтересовался, скоро ли будет; голос был напористый, ошеломляющий, и Маша ответила на все вопросы, когда же наконец спохватилась и спросила, а кто это и что передать, голос, помолчав некоторое время, проговорил, будто отмахиваясь: «Да это не надо. А то вдруг не появлюсь больше. Напрасно ждать только…» .
— Это не Хватков твой? — спросила Маша, пересказав разговор.По-моему, на него похоже.
— Вполне возможно, — вполне,непроизвольно улыбаясь рассказанному, согласился Евлампьев.
И в самом деле было похоже на Хваткова. Позаботился о спокойствии — и не подумал, что подобной заботой только и вызвал что беспокойство: гадай теперь, кто это был, он, не он?
Но вечером Хватков без всякого нового предварительного звонка заявился собственной персоной.
Было уже около десяти, свет за окном начал блекнуть, стремительно теряя полутона, отступая перед близкими сумерками, по телевизору транслировали футбольный матч.
— Привет, Емельян Аристархыч! — сказал Хватков своим мягко-осиплым, словно бы шершавистым голосом, вскидывая сжатую в кулак руку, когда Евлампьев открыл дверь. В другой, за горлышко, этикеткой назад он держал узкую, длинную пол-литровую бутылку с чайного цвета жидкостью — похоже, что коньяком. Широкое его, немного приплюснутое, как бы вдавленное внутрь лицо было оживленно-веселым.
— Примете, нет, Емельян Аристархыч? Посидеть с вами хочется. А то завтра мне уже чемодан на весы ставить.
Чемодан на весы ставить — это значило, что завтра он улетает. Евлампьев про себя мимолетно улыбнулся с довольством: понял!
— Привет, Григорий, — сказал он, сторонясь,привет! Заходи. — И пошутил, указывая на бутылку:
— Это у тебя как: как пропуск или как отмычка?
— Это-то? — перешагивая через порог и взглялывая на бутылку в руке, спросил Хватков. — Это намек. На закуску.
Евлампьев подал ему руку, и они поздоровались еще раз.
— Днем это ты звонил? — спросил Евлампьсев. — Сказал, что передавать ничего не нужно…
— Я, я, — подтверждающе пробурчал Хватков. — Я позавчера приехал, ну то, ну се… вот, сегодня смог только. А вы, Емельян Аристархыч, телсграмму мою получили?
— Какую телеграмму? — Евлампьев не помнил, чтобы приходила какая-нибудь телеграмма. И понял: — А-а, это ты о поздравительной? Получил, Григорий, получил. Спасибо тебе. Как раз мы за столом снделн, когда грннесли. Спасибо. Не знаю вот только, что с бочкой грибов делать? Грибов-то насобираю, это не проблема. Где бочку взять? И держать опять-таки где?
Хватков захохотал. Смех у него, как и голос, был мягкошершавый н перекатистый, словно бы комкастый, весь слепленный из отдельных кусков.
— Вот. Емельян Аристархлыч, вот! Вот что мне нравится, как вы на такие хохмы реагируете. Что за жизнь без хохм — не жизнь, каторга сплошная, все равно что «МАЗ» у тебя на плечах висит, и жить-то не захочешь. А с хохмой — так и два таких «МАЗа», как пушинку, потащишь.
— Ну и сравнения у тебя, Григорий! — Евлампьев не смог удержать в себе покровительственной улыбки. — С явным, по-моему, преувеличением.
— А я, Емельян Аристархыч, вообще против всяких норм преувеличен. Отец у меня метр шестьдесят девять, мать метр пятьдесят восемь, а я метр восемьдесят два. Отец у меня больше пятьдесят второго не таскал, а я вот год уж как меньше чем в пятьдесят шестой не влезаю.