— А, ну, как первого-то января двести тысяч выиграем!
У неё остался после мужа билет. Она уверена, она предчувствует, что когда-нибудь выиграет и живёт этой мечтой.
Какое это будет необычайное, захватывающее счастье после того жалкого существования на крошечную пенсию, которое они влачат теперь без возможности не только выезжать и принимать у себя, не только пользоваться хоть изредка самыми невинными удовольствиями, но и не ходить в худых башмаках и в перешитых наизнанку платьях. Все знакомые, которые смотрят на них теперь с сожалением или гордостью, станут заискивать, унижаться пред ними, вся блестящая молодёжь, которая не обращает на Анюточку никакого внимания, будет ловить её каждое слово и считать за счастье поднять её платок или перчатку. Домбровская забывает даже шагающего за стеною студента, который не дальше как утром казался ей недурным женихом для Анюточки. Очень нужно студента! Найдётся и не такая партия.
Но Анюточка не заносится так далеко в своих мечтах, рассматривая карты. Ей уже прискучили бесплодные ожидания пресловутого выигрыша, о котором мечтает мама со смерти папы. Она не верит в двести тысяч. Куда уж тут! Достать урок или другие занятия, чтобы иметь возможность сшить приличное платье и раза два в сезон побывать в театре, и то уже было бы счастье!
А Варя всё зубрит, раскачиваясь на стуле и ожидая привидения, студент всё шагает, волнуется и доискивается смысла жизни, вообще, и окружающей в частности.
Нянюшка, охая, входит в комнату, сердито ставит в буфет посуду и сердито обращается к барыне своим басовым, старческим голосом:
— Дров нет, Анфиса Игнатьевна, покупать надо.
— Как? Неужели все? — испуганно спрашивает вдова капитана, тараща на нянюшку свои круглые, близорукие глаза.
— Дня на два, может быть, хватит, а больше нету.
Чудные мечты о приёмах, выездах, и блестящей толпе Анюточкиных поклонников заменяются неотразимой действительностью. Что теперь делать? Домбровская никак не ожидала подобной неприятности. Она думала, что, как всегда, до получения пенсии, придётся задолжать мяснику, водовозу, булочнику, но относительно дров была совершенно спокойна, так как полторы сажени им хватало ровно на месяц. Негодование душит её, ей хочется на ком-нибудь излить его, и она обрушивается на старую нянюшку, преданную, неизменную, которая всегда является козлом отпущения во всех подобных случаях.
— Куда же ты их девала, старая? За чем же ты смотришь? Хозяйское добро, видно, нипочём тебе?!
— Куда я девала! — обиженно басит нянюшка. — Куда девала! Знамо дело, не съела!
— Нет, уж извини, после этого только и остаётся предположить, что съела! Помилуй! Ты сама посуди…
— А насчёт хозяйского добра вы мне такие слова не говорите, вот что! — перебивает нянюшка. Она уже подносит к глазам передник и начинает всхлипывать. — Сам покойный барин доверял мне… как денщики-то, да кухарки-то были… Скажет, бывало: «Поглядывай за ними, Артемьевна»… И у Артемьевны ни один кусочек, ни одна щепочка не пропадёт, а не то что бы что!.. Помните, денщик-то Филатов был, да сливочное-то масло пропадать стало…
— Всё это прекрасно, всё это отлично! — взвизгивает Домбровская. — Всё это было и быльём поросло! А как ты поступаешь теперь? Как, как? Тебе хочется, чтобы я написала слёзное прошение и пошла с ним клянчить на бедность? Ты этого добиваешься? Так знай же, голубушка: я вдова ка-пи-та-на, и этого никогда не будет! Никогда, никогда! О, Боже мой, до чего мы дошли! До чего ты довела нас! — и она с отчаянием всплёскивает при этом руками.
Старушка оскорблена в своих лучших, благороднейших чувствах. Она с укором трясёт седой головою и едва произносит от горьких, обидных слёз обычную угрозу, которую слышат от неё уже многие, многие годы:
— Б-Бог с вами! Б-Бог с вами! Уйду… уйду от вас… Ищите себе слугу вернее меня…
И нянюшка действительно уходит… в кухню. Там она даёт простор своему горю и изливает старую, изболевшую душу, перебирая вслух всю прошлую жизнь, свои заслуги и молясь ежеминутно за упокой души барина. Припомнив и перечислив всё, что сохранила её старая память, она начинает торопливо связывать в узелок имущество, состоящее из двух заплатанных рубашек, платьишка, нескольких пар чулок, выцветшей шали, кофтёнки и засаленной табачной коробочки, в которой вместе с двумя двугривенными хранится всякая дрянь, вроде металлической скобочки, кусочка сургуча, расколотой пуговицы и т. п.
Когда имущество сложено, и когда остаётся только накинуть шубёнку, чтобы в последний раз перешагнуть порог кухни, нянюшка спохватывается… Идти ей некуда. Кроме этих несчастных, чужих ей людей, для неё нет дороже и ближе ни одной живой души во всём белом свете… Разве можно их бросить? Кто же разбудит завтра «малую» барышню? Кто позаботится приготовить ровно к 8 часам самовар, чтобы она не опоздала в гимназию? Кто будет клянчить в долг, до получения пенсии, хлеба, масла, говядины? Кто?..