Он ушел, и она опять осталась одна. Стана наполнила кружку остатками заваренного им чая, вернулась в комнату и уселась на кровати, задумчиво глядя в стену. Это было странное ощущение собственной беспомощности и ненужности, собственного одиночества. Все ее влюбленности можно было пересчитать по пальцам. Все объекты ее неразделенных чувств были для нее слишком: слишком чужими, слишком хорошими, слишком умными, слишком сильными — кого из них бы заинтересовала такая обычная девушка?
Алый, Джейк, Алек, Алька. Три мода, три нейра: да, все же три — Алый и Алек были одним человеком, которого она знала под разными именами. Можно считать за двух разных или нет? Герой войны, однокурсник, оказавшийся подручным ректора и редкостной тварью, и одногруппник, младше нее на год и в сотни раз лучше в учебе. Про Альку и его друзей ходили слухи, что они за полгода уже почти закончили общеобразовательный курс. Умные ребята, до которых ей, едва успевающей по профильным предметам, никогда не дотянуться. Можно, конечно, сменить профиль, выбрав что-то более подходящее для естественного человека, но тогда она и вовсе перестанет с ними видеться. А этого так не хотелось…
Стана допила чай, отставила чашку и растянулась на кровати, закрывая глаза. Снова хотелось спать, но мысли кружились в голове и не давали расслабиться и окончательно отключиться. Вспомнился последний сон, она вздрогнула, переворачиваясь и утыкаясь лицом в подушку. В странной сцене было что-то в тысячу раз более жуткое, чем все ее предыдущие кошмары. В ней была жизнь. Жизнь, в которой Стане не было места, в которой Станы не было.
Она засыпала с мыслями о том, что не хочет знать, что было дальше.
Она хотела.
========== Акт третий — Nec Deus intersit (Пусть Бог не вмешивается) ==========
Кто убьет скотину, должен заплатить за нее; а кто убьет человека,
того должно предать смерти.
Один суд должен быть у вас как для пришельца,
так и для туземца.
(Левит 24:21–22)
Она чувствовала себя больной — абсолютно ненормальное и уже такое непривычное ощущение. Почти двадцать лет совершенного здоровья, идеального самочувствия — и тут такое. Юки скривилась, устраиваясь поудобнее, положила ладонь на живот и замерла, надеясь, что гадостная, тянущая боль пройдет. У нее был повод терпеть, были причины ждать, а не бежать к репликатору или регенератору на диагностику. И эти причины были столь весомы, что эти варианты даже не приходили ей в голову.
Ребенок.
Это было потрясающим, то, что смогла найти Осаки в рабочих файлах Али и доработать, довести до ума. Это была надежда для нее, надежда на семью, на нормальную жизнь. Это была мечта. И немного пострадать для выполнения мечты — более чем приемлемо.
Юля покрутилась, но боль становилась только сильнее. Она привстала, подтаскивая к себе подушку, сунула ее под спину и снова замерла. Если сегодня все пройдет нормально, завтра — уже завтра — Осаки достанет для нее эмбрион, и она наконец поймет, как это, когда в тебе бьется второе сердце, какого это, носить самого желанного и самого любимого ребенка. Она мечтательно улыбнулась и закрыла глаза.
Было больно.
Она открыла их, когда уже стемнело, а боль чуть отпустила, чтобы включить свет и немного поработать. В конце концов, Кирилл ждал свою аналитику по интересам восточноевропейского сектора. Но чья-то железная рука легла ей на плечо и не позволила встать.
— Полежи еще немного, я не закончил, — тихий, незнакомый голос.
Она рванулась сильнее, но кто-то удерживал ее с такой легкостью, будто она не модом была — ребенком. Ребенок. Мысль об этом придала ей сил и решимости, но человеку, чья рука держала ее на месте, были безразличные ее попытки. Человеку ли?
— Лежать, — ровно произнес тот же голос.
Она расслабилась на мгновение, и рука пропала. Юки тут же вскочила, чувствуя резкую, режущую боль в животе, но все равно разворачиваясь к двери. Что-то текло по бедрам, видимо опыт профессора Осаки завершился успехом. Она отметила это краем сознания, напряженно вглядываясь в черный силуэт у изголовья дивана: свободные штаны, толстовка с капюшоном, кеды. Он не походил ни на кого из ее знакомых, на экстремиста тоже не тянул. Экстремист убил бы ее сразу, раз уж смог незаметно сюда войти.
— Кто ты?
Незваный гость рассмеялся. Широкий спектр голоса, те маленькие, едва заметные отличия, которые выдавали модификантов, в сравнении с обычными людьми. Когда он просто говорил, до этого, она не слышала этих ноток. Судорожно сжались кулаки, она попыталась принять боевую стойку, но приступ боли заставил вскрикнуть и упасть на колени.
— Ребенок, — гость усмехнулся. — Ты всегда хотела ребенка. Ты счастлива, Юки?
— Кто ты? — хрипло повторила она, чувствуя, как темнеет перед глазами.
— Твой лучший друг. Вы любите меня, а я вас, — он снова рассмеялся, и этот смех был совсем человеческим. — Ты же так ей сказала, да, Юки?
Ей? Кому ей? Что он несет?
— Я не понимаю…
— Ты не понимаешь. Ты счастлива, Юки?
Перед глазами мутилось, бросало то в жар, то в холод.
— Я… я… да…
— Да — ты счастлива, мой рыжий ангел?
— Д… — она запнулась.
Посмотрела в скрытое тенями лицо и наконец закричала.
Она висела в нигде, глядя на свое распростертое на полу тело чужими глазами.
Она видела себя и не-себя, видела девушку в точно такой же позе, но со скованными руками. Видела свою тень, носком туфли бьющую ее под ребра.
Не-она закусила губу.
Видела Джейка, пальцы которого сжимаются на не-ее горле, видела хлещущую фонтаном кровь.
А потом наложенная картинка исчезла и с вырванным горлом на полу лежала она.
У нее не будет ни семьи, ни детей, успела понять она.
И умерла.
***
Ей снился сон: чьи-то пальцы скользили по спине, то с нажимом, то едва касаясь. Она почти мурлыкала от удовольствия, когда позади раздался резкий стук. Она обернулась — яростные глаза Ская, потом его напряженная спина и слишком ровный шаг. Рядом рассмеялись; она повернулась и заглянула во второе-лицо-с-портрета.
— Он…
— Он поймет.
— Но… — ей отчего-то было грустно.
— Просто делай, мелкая. Хочешь — делай!
Он рассмеялся, хлопнул ее по спине, толкая под тугие струи, и ее закрутило, понесло, разорвало на молекулы и собрало снова, только щеки остались влажными. Она стояла перед зеркалом, из глубин на нее смотрело лицо девушки из снов: карие глаза, полные губы и тонкая полоса шрама на щеке. Лицо поплыло, неуловимо изменяясь, она вздрогнула, касаясь стекла пальцами.
— Мамочка… — ее шепот или чужой?
Зеркало осыпалось крошевом, она закричала, подалась назад, попадаясь в кольцо чужих рук, сильных, уверенных. Не Ская.
— Почему они? — прошептала она, вторя чужому голосу. — Почему не я?
— Потому что я в тебя верю?
Она засмеялась, закружилась в танце, поднимаясь ввысь, к потолку, его руки скользнули по груди, талии, бедрам, пока он не остался где-то далеко внизу, надежно закрытый от нее серым, в трещинах потолком, а она все скользила к небу, к свинцово-серому небу, которое недостижимо отдалялось в вышине, растворяясь в тучах и раскатах грома. Вспышка молнии ослепила, потащила вниз, она стояла рядом с ним, от влажного бетона поднимался пар, который разбивали крупные капли дождя.
— Ты просто не знаешь, что такое ненависть, — сказала она.
— О, милая! — он рассмеялся. — Поверь, я знаю об этом много больше, чем ты.
— Я хочу, чтобы они умерли. Я знаю — никто не виноват, я все знаю, но…
— Но ты хочешь, чтобы они умерли.
— Да.
— Научись мстить, милая. Жди, жди, когда им будет, что терять. И тогда бей, — хрипло и чуть насмешливо шепнул он, глядя в небо, и ему вторил нежный женский голос. — Бей один раз и наверняка.
Она засмеялась, схватила его за руки и потянула за собой под тяжелые струи дождя, а он, словно пар, растворялся под ними, исчезал. Шевелились полупрозрачные губы, и она отчаянно тянулась к ним и не могла дотянуться. Она закричала, глядя в небо, и оно исчезло, подернулось теплой и знакомой тьмой, в которой незнакомый женский голос раз за разом повторял: «Можно быть монстром», — и она вторила ему, твердила, твердила, твердила, пока из тьмы не проступила комната, стол, узкая койка. Рыжая девушка, смутно на кого-то похожая смотрела прямо на нее, наивно и невинно.