— Ты так уверена? А может быть, я — его.
— Не надо. Как же я буду жить с убийцей?
Через полчаса они уже были в парке. Шли большой компанией, орали, пели и искали свободную скамейку. Было холодно, вся земля, дорожки и берег засыпаны красными листьями.
«Может, все дело не в профессоре и не в моей будущей неустроенности, — думал Круглов. — Просто осень в самом разгаре, скоро слякоть, сырость, снег. Начинается моя предзимняя хандра».
Найдя скамейку, долго ждали Славика с пивом. Наконец он появился, победно поднимая над головой сумку с бутылками:
— Семь карликов-онанистов! Семь! Одна балерина на лошади! Одна!
Еще два раза ходили за пивом, потом кончились сигареты, начинало смеркаться. Но расходиться не хотелось. Они о чем-то яростно спорили. Круглов не вникал, любуясь разгоряченным, взволнованным лицом Лены, затем закрыл глаза и долго сидел так. Голоса долетали до него, как шум далекого прибоя. Иногда сквозь этот шум ему казалось, что он слышит, как рядом со скамейкой падают листья, большие крупные листья, которые долго выбирают себе место, перелетая по нескольку раз, чтобы наконец окончательно улечься.
А когда открыл глаза, то увидел профессора. Тот медленно шел по дорожке, держа руки с портфелем за спиной, потом остановился у обрыва и стал смотреть вниз, на реку.
«Такой огромный парк, а ему именно здесь надо гулять». Круглов почему-то подумал, что, возможно, профессор не просто гуляет, а ищет свою молодость, ищет ту женщину, с которой когда-то здесь ходил, держа ее за руку. «Может, жребий нам выпадет счастливый, снова встретимся в городском саду». И он, Круглов, став старым, тоже будет здесь гулять и искать исчезнувшие следы тех дней, когда он был молод и счастлив.
Ребята продолжали спорить. Славик опять кричал про карликов-онанистов, ничего не смыслящих в современном кино. Круглов не сказал им о профессоре, который явно мог их слышать. Тот еще немного постоял, потом повернулся и ушел.
— Пойдем, — сказал Круглов Лене вставая.
— Эй, ребята, вы куда? Сейчас еще по пиву, а потом поедем ко мне!
— Нет, у нас дела! — отрезал Круглов.
— Ты что, так вдруг? — спросила Лена, когда они отошли и скамейка с ребятами скрылась за поворотом.
— У меня к тебе большая просьба. Я ведь проживу еще сорок лет?
— Я надеюсь.
— И ты проживешь, я в этом уверен. Не могла бы ты мне обещать: что бы с нами ни случилось, будем мы вместе или врозь, давай ровно через сорок лет, двадцатого сентября, встретимся на этом месте.
— Хорошо, — согласилась Лена, словно он предлагал ей встретиться завтра.
— Что бы ни случилось, какими бы чужими мы ни стали. Ведь эта осень и эти дни навсегда останутся с нами, разве нет? Поэтому прошу тебя, не забудь, давай обязательно встретимся.
— Хорошо, хорошо, я ведь сказала. Какой-то ты странный сегодня. И вообще все это странно — загадывать на сорок лет вперед.
— Дело в том, что я сейчас себя видел — таким, каким я буду тогда.
— А меня не видел?
— Нет, не видел, поэтому и прошу тебя встретиться.
Дальше, до самого метро, они не сказали друг другу ни слова. Молча шли и держались за руки.
— Как можно прожить, продавая пемзу? Кому на фиг нужна эта твоя пемза?
— Нужна, нужна, старушки берут, недавно одна штук десять взяла, сковородки оттирать.
— Особенно тефлоновые хорошо оттирать, — засмеялся Константин.
— Ну не у всех ведь тефлоновые. Многие по старинке живут.
— Ну ладно, черт с тобой, бабка, торгуй. Пользуйся моей добротой. Деньги с нее не брать, — обернулся он к ребятам, — пусть богатеет.
— Как скажешь, шеф, — отозвался мордатый Вадик.
— Спасибо тебе, сынок, спасибо.
— Иди, иди, бабка!
Старуха была чем-то неприятна ему: нос красный, видимо, выпивоха, глазки бегают — и одновременно что-то жалостливо знакомое в ее голосе.
Они вышли из палатки и через торговые ряды двинулись к машинам. Продавцы отворачивались, стараясь не встречаться с ним взглядами.
«Боятся, суки», — удовлетворенно подумал Константин.
Один азербайджанец выбежал навстречук нему и сунул ему в руки огромный пакет.
— Это что?
— Гранаты, очень свежие! Кушай на здоровье, Костя!
— Не взорвутся? — спросил Константин, и братва дружно загоготала.
«Большой сбор», как его назвал Константин, они отмечали в одном и том же ресторане в Кузьминках. Все быстро напились, непрерывно провозглашая тосты в честь Кости. Наконец, досадливо морщась, он это запретил.
— Давайте дальше пить каждый за свое, не чокаясь и не базлая. За свою мечту, за свои страхи, за свои воспоминания. Ну?
— Как скажешь, шеф, — отозвался Петюня. — Лично я — за воспоминания. У меня в прошлом месяце была такая любовь!
— Вот и пей за свою любовь!
Что-то свербило на душе у Константина. Неприятное ощущение, возникшее неизвестно отчего, просилось наружу, но никак не всплывало.
«Эта старуха, которая продавала пемзу… Кого же она мне напоминает, старая грымза?»
Константин решил, что напоминает она того, кого, видимо, вспоминать не хочется — слишком много неприятного с этим связано. Больше он решил не напрягаться. Окинул взглядом стол и поморщился: собутыльники его почти все дошли до кондиции: кто мордой в тарелку, кто громко сопит во сне, сползая со стула, один все время пытается что-то запеть, но ему мешает сильная икота.
«Друзей у меня нет, настоящих товарищей. А эта шушера только способна приказы выполнять, да и то бестолково. Один Петюня приличный человек, и он куда-то пропал».
Константин направился в туалет. Петюня стоял там, уткнувшись лицом в стене, и рыдал во весь голос.
— Что ты, старичок — перепил?
— Бросила она меня, понимаешь? Бросила! Больше у меня такой бабы никогда не будет. — Петюня повернулся к нему, размазывая пьяные слезы.
— Ну, это ты брось. Найдем тебе другую, и гораздо лучше. — Константин обнял его за плечи. — Брось, это ты спьяну. Пойдем за стол. Возьмем шампанского — от газировки протрезвеешь.
— Она сказала, что я бандит, представляешь? — продолжал рыдать Петюня.
— Представляю. Ты и есть бандит. Кто же ты еще, профессор, что ли?
— Я ее с седьмого класса люблю.
— А! Ну, это дело серьезное! Тут надо обязательно крепко выпить, чтоб до беспамятства, а потом выбросить ее из головы.
Константин с трудом затащил бесчувственного Петюню на третий этаж, посадил на пол к дверям и позвонил. Дверь открыла худенькая белобрысая девочка в халатике. Личико остренькое, зубы мелкие. «Натурально мышь белая», — подумал про себя Константин.
— Вот, забирай своего возлюбленного.
Девочка посмотрела и всплеснула руками.
— Да вы что? Он же пьяный! У меня родители. И не нужен мне он вовсе.
— Я тебе дам — не нужен, мышь белая. А ну пропусти!
— Не пущу. Он же пьяный! И вы тоже.
— Я не в счет. А его специально напоил, он все покончить с собой порывался. О тебе вспоминал. Больше, говорит, для меня жизни нет на этом свете.
— Что же я буду с ним делать? Его с места не сдвинешь.
— Я помогу.
Вдвоем они втащили Петюню в кухню и прислонили к тумбе под раковиной.
— И что дальше?
— Проспится к утру, а там сама решай. Родители где?
— Они завтра приезжают. А что, он правда хотел руки на себя наложить?
— Правда. Наложу, говорит, и баста. Или с ней, или смерть. Давай выпьем, — он достал из кармана бутылку коньяку.
— Вот еще! С какой стати? Ввалились пьяные, один вообще без чувств, и еще пить с ними предлагают. Ну-ка убирайтесь!
— Сейчас возьму ремень и выпорю!
— Вы это серьезно? — Она растерянно заморгала редкими ресницами.
— Еще как. Неси стаканы! — рявкнул Константин. — Выпьем за спасение божьей души.
Через полчаса они сидели, обнявшись, и пели: она тоненьким голоском, а Константин в унисон басом.
— Эх ты, мышь белая! Не понимаешь своего счастья, — говорил он ей в ухо.