— Может быть, не пойдем дальше?
— Как хочешь. Только мы, кажется, уже пришли. Если я не ошибаюсь, это и есть та самая поляна.
Действительно, деревьев стало меньше и немного посветлело.
— И что теперь?
— Выпьем пузырек и будем ждать, когда папоротник зацветет. Говорят, он цветет так ярко, что в темноте видно. Но, скорее всего, это сказки.
Они сели на землю среди кустов черничника. Иннокентий снял пиджак, набросил ей на плечи, и они долго сидели так, вслушиваясь в лес, но вокруг не раздавалось ни малейшего звука — ни один лист не шелохнулся, ни одна ветка не дрогнула.
— Так тихо, что звенит в ушах.
— Да, здорово! Я бы мог всю ночь просидеть.
— Скоро будет светать, выпадет роса, мы замерзнем. Так что немного еще посидим и двинемся домой. — Настя вдруг почувствовала, как напряглась его рука у нее на спине.
— Что случилось? — прошептала она.
— Не шевелись, у тебя за спиной какое-то голубое сияние.
— У тебя тоже. Это папоротник, наверное, расцвел. Как ты думаешь, желание надо произносить шепотом или громко?
— Я думаю, достаточно громко, чтобы услышали.
— Кто?
Иннокентий пожал плечами.
— Господин великий папоротник! — громко сказала Настя. — Мне лично ничего от тебя не надо, я только хочу, чтобы моя дочь прожила жизнь счастливым человеком.
— А я хочу, — сказал Иннокентий, — узнать, что такое смерть.
Они еще немного помолчали, наблюдая зыбкое сияние по краям поляны.
— У тебя нет других, более нормальных желаний?
— Нет. И потом я думаю, что принимается во внимание только одно. И вообще никакой это не папоротник — это гнилушки светятся, опять, видимо, гроза собирается. Давай скорее собираться, а то можем здорово вымокнуть.
Через мост они уже бежали и опять, смеясь, пели песню про страну Бангладеш, которую ни в коем случае нельзя забывать. Когда дом был уже совсем рядом, крупные капли дождя забарабанили по листьям, по плиткам мостовой, небо разодрала из конца в конец ослепительная вспышка и грохнуло так, что, казалось, земля качнулась под ногами.
Засыпая, Иннокентий постоял на берегу темной, непрозрачной и очень быстрой реки, а потом, решившись, бросился в нее вниз головой. И тут же очутился на центральной площади Смоленска, возле собора. Светило яркое солнце, вокруг не было никого — ни у собора, ни в сквере, ни на спускающейся к собору улице. Иннокентий пошел к этой улице, потом остановился, растерянно огляделся вокруг. Полное отсутствие людей удивило и встревожило его. Но тут он услышал приближающийся цокот лошадиных копыт, который становился все громче, однако по-прежнему никого не было видно. Наконец прямо за спиной у него кто-то громко фыркнул. Иннокентий резко обернулся и увидел мальчика лет семи-восьми, который вел за повод коня, приближаясь к нему. Коня он сразу узнал — это был Карл Карлович Карлсруэ.
— Ты кто, мальчик?
— Я смерть.
— Моя смерть?
— Вот еще. Я вообще смерть, просто смерть. Всехная.
Мальчик с конем не остановились, а пошли дальше, и Иннокентию пришлось идти с ними рядом. А идти было тяжело, ноги как будто налились свинцом.
— Скажи мне — я умер?
— Наверное, нет еще. Я тебя не знаю.
— А мне сказали, что я умер.
— Может быть, ты уже на пути ко мне, если видишь меня и со мной разговариваешь.
— Скажи мне, что такое смерть? Почему смерть в виде ребенка?
— Не знаю. Может быть, потому, что в детстве люди ближе всего к смерти.
— Подожди, мне очень тяжело идти.
— Когда ты умрешь, тебе будет легко. Но, если хочешь, садись на коня.
Иннокентий неловко вскарабкался на Карла Карловича, и они двинулись дальше.
— А почему в городе так пусто?
— Эпидемия. Холеру завезли с юга. Кто смог, тот бежал. И ты беги, — сказал мальчик и хлестнул коня кнутом.
Карл Карлович с места рванул в карьер. Иннокентий судорожно вцепился в гриву. Его мотало из стороны в сторону и тут Иннокентий увидел впереди густой туман, заполнивший улицу. Он почему-то почувствовал, что туда, в этот туман, ему никак нельзя, схватил поводья и изо всей силы потянул на себя — но в то же мгновение они врезались в туман, его словно ударило о стену, сбросило с лошади, и он покатился по мостовой…
Иннокентий сел на кровати, весь в липкой испарине. В окно било солнце. Он сразу почувствовал, что Насти нет. Он опять один в пустом доме, опять ходил по нагретым половицам и вспоминал все детали своего странного сна. Почему ребенок явился ему как смерть? Ребенок — это самое живое явление мира. Мы тем больше живы, чем больше в нас детского. Этот часто повторяющийся мотив ребенка как чистой, ничем не замутненной жизни у Гёте, Толстого, Достоевского всегда поражал и волновал Иннокентия. У Розанова вот младенец — это выявленная мысль Божия. Но, может быть, действительно — самое живое ближе всего к смерти?
Тут он увидел в окне Настю и выбежал ей навстречу.
— Ты что такая серьезная?
— Нам надо срочно уехать.
— Куда?
— В Москву. Я чувствую, что надо обязательно уехать, не спорь со мной. Если мы останемся — случится что-то непоправимое. Пошли собираться.
На вокзале было так много народу, что Иннокентий растерялся. Битком был забит зал ожидания, К кассам не пробраться, люди стояли или сидели на чемоданах прямо на перроне. Иннокентий схватил за рукав проходившего мимо дежурного в красной фуражке.
— Авария была позавчера под Вязьмой. Третий день нет ни одного поезда.
Они вышли на привокзальную площадь, сели на поребрик, так как все скамейки были заняты и Настя достала из сумки бутерброды, бутылку воды.
— Поешь, ты же не завтракал.
— Объясни, почему мы должны уезжать? Мне было так хорошо здесь. И что будем делать в Москве? Ходить на мою могилу?
— С могилой как-нибудь разберемся. Мне знакомый врач по секрету сказал, что в городе эпидемия. Все больницы еще вчера вечером были переполнены. Такого с прошлого века не случалось. Официально ничего не объявляют, но многие знают.
— Чума, что ли?
— Что-то похожее на холеру, но совершенно новый вибрион. Лекарства не действуют.
— Но я не хочу уезжать из-за какой-то хреновой холеры. Авось обойдется. Спрячемся в доме, переждем неделю.
— Нет, не обойдется.
Тут Иннокентий вспомнил пустынные улицы из своего сна.
— Может быть, ты и права. Только как уехать?
Послышался шум прибывающего поезда. Все с площади бросились на перрон. Дальнейшее было, как во сне. Людской поток чудом вынес их к открытым вагонным дверям, но там в тамбуре и даже на ступеньках стояли люди. Иннокентию удалось затолкнуть Настю, встать рядом и поезд тронулся. Когда они выехали на платформу, началась сумятица в тамбуре. Они с Настей оказались на самой последней ступеньке, а из тамбура все давили и давили. Иннокентий орал, пытаясь грудью вдавить толпу, что стояла выше. И тут Настя спрыгнула.
— Я больше не могу! — кричала она. — Я не выдержу!
— Подожди, я тоже прыгаю!
— Нет, нет, тебе нельзя! Ты должен ехать! Я завтра приеду. Обязательно приеду. Только не прыгай сейчас!
Она бежала, все больше и больше отставая.
— Не забудь….
— Что? Что не забыть? — закричал он, перекрывая грохот колес.
— Не забудь про Бангладеш! — донеслось до него.
Он увидел, что она улыбается и машет рукой. Потом поезд повернул и, набирая скорость, понесся громыхая. Иннокентию удалось втиснуться поглубже. Он обернулся и увидел вдалеке дорогу, по которой, как ему показалось, скакал конь с мальчиком.
Тут какой-то мужик повернулся, схватил его за плечо и стал трясти.
— Куда ж ты лезешь? Куда? Ты же мне все ноги отдавил!
— Убери руки! — хотел крикнуть Иннокентий, но не смог — почему-то пропал голос.
А мужик тряс его все сильнее и сильнее. Иннокентий собрал силы, вскрикнул… И открыл глаза. Он сидел на остановке, перед ним стоял трамвай с раскрытыми дверями, а вожатый — молодой парень в расстегнутой форменной куртке — тряс его за плечо.