— И много печали, — прервал его мальчик.
— Что ты знаешь о печали, ребенок?
— Печаль все время стоит в ваших глазах. Как вода в заброшенном лесном колодце. Это после смерти вашей жены?
Учитель ничего не ответил.
Лес кончился, снова стало светло. Они шли мимо развалин, и вдали под горкой уже показался учительский дом.
— Вы столько знаете, столько читали, а печаль оказалась сильнее вас. Никакое знание и никакой разум не спасает от нее. Разве это справедливо?
— Во многие знания многие печали.
— Зачем тогда знания, разум, если от него только хуже? Как глупо устроена жизнь.
— Но, может быть, твоя жизнь сложится легко и радостно, не будет в ней ни горя, ни сильных разочарований.
— Не похоже, чтобы я был счастливым исключением.
— Ну ладно, что это мы все о грустном. Ты ведь хотел мне сказать что-то важное?
— Я хотел попросить у вас денег, в долг. Мне нужно съездить в город.
— Зачем?
— Я и сам не знаю. Словно какая-то сила во мне требует этого. И мне еще кажется, после поездки моя жизнь переменится.
Приехав в город, уже на автобусной станции он увидел высокого красивого мужчину и больше не отрывал от него глаз. Тот встречал девушку. Она вышла из автобуса — мужчина схватил ее на руки и понес к своей машине, смеясь и не обращая внимания на ее протесты.
— Сиди здесь, я сбегаю за мороженым.
— Сэм! Ты помнишь, я люблю клубничное!
Роберт забежал вперед и, поскользнувшись, упал прямо перед мужчиной.
— Ну, ты что тут разлегся! Давай руку!
— Извините, сэр, мне очень неприятно! — Роберт встал, поддержанный мужчиной, который тут же отдернул руку.
— Ты как трансформаторная будка! Вредно синтетику носить. Куда спешишь?
— Я никуда не спешу. Я живу в Дорнхилле.
— А зачем сюда приехал?
Мальчик молчал, растерянно моргая.
— Ну, что молчишь?
— Я не знаю, сэр, — ответил Роберт и заплакал — Я как будто бы все забыл.
— Не плачь, пойдем, я провожу тебя на автобус. Нога в порядке?
— Да, да, все в порядке, спасибо вам.
Сэм посадил мальчика в автобус, уговорил взять немного денег и долго смотрел вслед, пока автобус не скрылся за поворотом.
Утром он проснулся, тихонько встал с кровати, чтобы не будить лежавшую рядом девушку, подошел к окну и распахнул шторы. Город раскинулся перед ним в утренней сиреневой дымке, такой красивый, бесконечный, полный будущих радостей и удовольствий. Сэм потянулся, ощутив каждую мышцу своего молодого, сильного тела. и засмеялся от удовольствия.
— Я завоюю тебя, мир! Ты узнаешь и полюбишь меня!
— Ты с кем там разговариваешь, Сэмми? — послышалось с кровати.
— Сам с собой! — Сэм разбежался и прыгнул к вскрикнувшей от неожиданности девушке.
— Ты очень изменился после нашей разлуки, — говорила она, обнимая его, — я тебя не узнаю. Ты никогда не был таким в постели, что за удивительная ночь! И никогда сам с собой не разговаривал.
— Я таким тебе больше нравлюсь?
— Еще бы!
Сэм шел по улице, и его по-прежнему не оставляло волшебное чувство, пришедшее к нему утром, — чувство легкости, силы и какой-то небывалой одухотворенности. Он не шел, а почти летел по улице, огибая многочисленных прохожих и никого не касаясь. Он снова стал думать о своем проекте, снова дошел мысленно до этого проклятого узла, который никак не хотел развязываться и уже год тормозил все дело, и вдруг охнул. Решение пришло неожиданно, оно было таким простым и красивым, что у Сэма закружилась голова. Когда он очнулся, то увидел себя сидящим на ступеньках у входа в церковь. Кончилась служба, из храма выходили люди. Сэму вдруг стало грустно оттого, что самое трудное позади, что работа в принципе уже окончена, остались лишь пустяковые доводки. Он вдруг вспомнил свою мать, умершую два года назад, и остро пожалел, что она не дожила до его победы и не сможет порадоваться вместе с ним. Эта мысль несколько отравила его радость, ему даже показалось, что и радости особой нет, не должно быть, если нет матери. И он вспомнил, что еще совсем недавно видел ее во сне, и она жаловалась на сердце.
Он поднял глаза, увидел старика, сидевшего невдалеке. Тот просил милостыню. Что-то показалось знакомым в его лице. Он вгляделся и с удивлением узнал своего бывшего учителя гимназии. Это так поразило Сэма, что он присел рядом со стариком.
— Извините, сэр, что вы здесь делаете?
Старик недоуменно посмотрел на него.
— Вы же профессор Кестлер из городской гимназии!
— Бывший профессор. Если вы хотите мне помочь, то дайте денег, если нет — оставьте в покое, — старик, конечно, не узнал его.
— Сколько же вам дать?
— Сколько хотите.
— Но я могу дать много, у вас не будет больше причин здесь сидеть.
— Я скоро умру, а умирать надо в бедности. Сижу я здесь потому, что не вижу другого, более осмысленного занятия. Все остальное суета. А я даю возможность людям проявить доброту: они мне подадут, а потом у них целый день будет хорошее настроение.
— Интересное оправдание нищенства.
— Я не оправдываюсь. Вы думаете — я чем-то хуже вас? Смысл ведь не в том, чтобы что-то делать или что-то знать. Когда Одиссей умер и предстал перед богами, его спросили, какую жизнь он выбрал бы, если бы снова вернулся на землю. Он ответил, что стал бы нищим на паперти. Помогите встать, мне пора в церковь.
Сэм взял его за руку и помог встать. Что-то испугало старика, он заглянул в глаза Сэму и спросил взволнованно:
— Ты кто?
— Я ваш ученик, Самуэль Гарнер. Вы математику преподавали в последних классах.
Старик долго молчал, не отрывая глаза от лица Сэма, потом выдавил из себя, словно ему было трудно говорить:
— Нет, ты не Самуэль Гарнер. — И, повернувшись, пошел по лестнице к дверям.
Сэм стоял в сильной растерянности. Ему показалось, что вместе со старым профессором из его жизни необратимо уходит что-то очень важное. Он хотел крикнуть, остановить его, но так и не решился. Да и что он скажет, если профессор остановится?
Старик вошел в церковь, сел в углу и долго оставался неподвижным, глядя перед собой. Потом вдруг почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Он вздрогнул и, обернувшись, увидел отца Николая.
— Я напугал вас?
— Я не слышал шагов и решил, что уже пора.
— Что пора?
— Умирать.
— Когда же вы ляжете наконец в больницу, Гарри? Вы так окончательно себя угробите.
— Уже поздно. Сегодня за мной приходили, когда я сидел на паперти и оставили мне черную метку.
— Какую еще метку, где она?
— Она у меня в сердце, я ее чувствую.
— Так говорить грех. И отчаиваться — еще больший грех. Вы сами это знаете.
— Я не отчаиваюсь. Я спокоен и готов.
— Вы поражаете меня безнадежной уверенностью. Все дело в психике, которую вы настраиваете на худшее. Постарайтесь переломить себя.
— Мне незачем стараться. Я умираю не от болезни, болезнь — это вторичное. Я долго и много работал, написал несколько книг, но понял только одно: этот мир устроен очень странно. Люди в массе глупы и неразвиты, они не хотят ничего о себе знать, и в то же время каждый здесь живет так, как будто хранит в себе тайну своего предназначения. Но эту тайну они знать не хотят, как если бы разум был им в тягость.
— Люди живут верой, а разум перед ней жалок!
— Разум жалок? Это вы мне говорите? Вера тоже порождение разума, только очень странное порождение. Вера нужна для того, чтобы заглушить печаль разума. Я умираю от печали, отец.
— Это болезнь путает ваше сознание. Бог вас простит.
Старик сидел до первых сумерек, потом вышел через боковые двери и углубился в парк. Парк этот давно слился с лесом и почти ничем от него не отличался. Монахи местного монастыря долго боролись, пилили дикие деревья, ухаживали за породистыми грабами и каштанами, но лес брал свое, и люди отступились.
Он шел вглубь, ступая с трудом, с каждой минутой чувствуя себя все хуже: подкашивались ноги, свинцом наливалась голова, тошнило. Наконец рухнул на колени и пополз к ближайшему дереву. Это оказался огромный раскидистый дуб. Он, насколько мог, обхватил его руками, прижался лицом, почувствовал тонкий запах тлена отмирающей на зиму коры, услышал мощное течение соков внутри. Дерево еле слышно вибрировало, и его сердце тоже начало биться в такт этой вибрации, все громче и громче — звуки постепенно слились в один мерный, внятный и гулкий голос, словно звук колокола летел над темным уснувшим городом.