Тем не менее, я бегом взбежал на третий этаж нелепого, довоенной постройки дома в Щиповском переулке. Долго нажимал кнопку звонка, но никто не открывал. Позвонил в дверь напротив. Выглянувшая молодая женщина сказала, что живет совсем недавно, никого не знает, и, по ее мнению, в квартире напротив никого нет.
Озадаченный, я спустился вниз и долго стоял у парадной, не зная, что предпринять. Марина звонила мне на городской телефон, определителя номера у меня на нем не было, где теперь ее искать — непонятно. Сама она видимо забыла сказать, что давно переехала. "Придется ждать нового звонка", — решил я и пошел к машине.
Она позвонила через три дня, и я сразу спросил ее новый адрес. Она долго, как будто недоуменно молчала, а потом сказала, что живет в той же квартире.
— Но я там был в четверг, соседка напротив сказала, что в твоей квартире никто не живет.
— Почему ты мне не веришь? Не узнаешь мой голос?
— Думаю, что ты надо мной издеваешься.
— Ошибся квартирой.
— Я не мог ошибиться — квартира шестнадцать.
— Может дом не тот? — спросила она.
У меня вдруг появилось устойчивое впечатление, что звонят действительно из другой жизни. Наверное, Марина умерла и подключается каким-то образом ко мне оттуда.
— Что молчишь?
— Ты сейчас откуда звонишь?
— Из дома.
— Какой у тебя номер дома?
— Одиннадцать дробь тринадцать, какой и был.
— А как себя чувствуешь?
— Вроде немного полегче, кашель прошел, но все еще сильная слабость.
— Значит, встретить меня не сможешь? А то я совсем запутался в ваших домах.
— Что ты! Еле до кухни добираюсь.
— Ладно, как-нибудь зайду. Видимо, действительно не в тот дом зашел.
— Ты же лет пятнадцать у меня не был.
— Восемнадцать.
Я, конечно, никуда не поехал, потому что не только узнал дом, но и дверь квартиры с тем же замком, который сам когда-то врезал.
Она позвонила через две недели.
— Ну что, так и не собрался?
— Не получается, много работы. Как здоровье?
— Выздоровела. Сегодня ходила в поликлинику, закрыла бюллетень. Завтра на работу.
— Разве ты не на пенсии?
— На пенсии. Только все равно приходится работать.
— Все там же?
— Да, все там же. Спасибо, не выгоняют, терпят.
— Кто же тебя выгонит — доцента?
— У меня шеф — мой однокурсник, скоро уйдет, тогда точно выпрут. Осталась одна молодежь, наглая, с большими амбициями… Ты помнишь, как мы в Звенигороде прыгали с кручи в воду, и Эдик поранил себе ногу о стекло, — вдруг без всякого перехода спросила она.
— Чего это ты вдруг?
— Он мне сегодня приснился и уверял, что живой, а все слухи о его смерти распространяют враги.
— Мне он тоже часто снился — первые годы почти каждую ночь. А теперь все реже.
— Наверное, он уже ушел в какие-то далекие от нас сферы бытия, и мы его больше не чувствуем.
— Что еще за сферы?
— Не знаю. Просто я, чем дольше живу, тем окружающее становится призрачней, как бы расплывается, и я думаю, что все больше ухожу из этого мира, освобождаюсь от него. Потом совсем уйду, вдогонку за Эдиком.
— Это наше сознание к старости выкидывает фокусы!
— Может быть.
— Скажи, а телефон у тебя не изменился?
— Нет, только первую двойку поменяли на шестерку. Ты его помнишь? Тогда позвони как-нибудь, хорошо?
У меня и в самом деле было много работы, две недели большой аврал, и только отдыхая на даче, я вдруг вспомнил о Марине и позвонил. Механический голос произнес:
— Номер, который вы набираете, не существует.
Я нисколько не удивился и подумал, что существование Марины становится для меня таким же призрачным, как для нее окружающий мир. Есть ли она на самом деле, или разыгрывает меня, не сообщая свой настоящий адрес и телефон? Раньше она никогда не была склонной к розыгрышам, вспоминал я, да и наши шутки часто не понимала. Она была излишне чопорной и несколько скучноватой.
Наступила долгая дождливая осень. Я бегал на работу, потом по разным халтурам, везде платили мало, и приходилось выкручиваться. Один раз встретил приятеля из нашей распавшейся компании. Приятель был забавным, всю жизнь нигде не работал, чем жил — неизвестно. Он все время писал философские книги, не пользующиеся никаким признанием. И это его никак не расстраивало: сам печатал несколько экземпляров, сам переплетал и раздавал друзьям. У меня было пять или шесть его произведений, в которые я никогда не заглядывал, вернее, один раз заглянул в первую, и понял, что читать там нечего, а автор — просто сумасшедший. Сумасшедший во всем, что касается философии. А в остальном — вполне адекватный человек. Как ни странно, я не помнил точно его имени. Его всегда звали Далин. Но это был псевдоним.
Спросил его о Марине. Он давно не заходил и не звонил, но однажды, месяц назад, видел ее издалека, в кинотеатре, в "Ударнике" — сидел на балконе, а она пробиралась между рядов в партере.
Как всегда, он вяло попросил у меня взаймы. Я дал ему пятьдесят рублей, зная, что он принципиально не возвращает долги. Наверное, ему давно уже никто не давал в долг, поэтому он обрадовался, и обещал сходить к Марине, все выяснить. Потом мы пошли в метро, и я видел, как он навалился на человека, проходя через турникет, а потом огрызался в ответ на его замечание. В метро он тоже принципиально не платил уже много десятилетий. Если раньше наблюдать это было смешно, то сейчас мне стало грустно — как никак, ему уже около шестидесяти.
Марина права, думалось мне. К закату жизни начинаешь верить, что устойчивые, непоколебимые формы мира: вещей, растений, животных — это иллюзия. Мир постоянно мерцает, соткан из наших тьмы наших желаний, фантазий, заблуждений. Может быть, мы и сами иллюзия. Пока мы кому-то нужны, кто-то нас любит и помнит — мы существуем. А когда остаемся одни, то растворяемся в этом вечном круговороте мерцаний, и неизвестно — продолжаем ли существовать?
Марина осталась одна, никому не нужная, и ее существование стало настолько призрачным, что она исчезла. В каком смысле исчезла — неизвестно, но никто не может с определенностью сказать — есть она, или умерла.
Хотя нет, есть люди, которые могут. Она же говорила, что до сих пор работает в институте. Надо туда съездить. Или лучше позвонить.
С трудом достал телефон кафедры и почти неделю безуспешно звонил — никто не брал трубку. В ректорате, куда снова обратился, заверили, что телефон правильный, просто преподаватели на кафедре бывают редко, а лаборант, возможно, болен. Я-то знал, что дело не в преподавателях и лаборантке, просто чертовщина, окружавшая все, что связано с Мариной, продолжалась. В глубине души чувствовал, что надо все бросить, но почему-то продолжал упорствовать.
Наконец на мой звонок ответили. Я спросил доцента Максакову и молодой женский голос ответил, что сейчас на кафедре никого нет.
— Но она работает на кафедре?
— Не знаю.
— То есть, как, не знаете?
— Я новенькая, здесь всего неделю, и еще не всех знаю.
— Но расписание у вас на кафедре висит? Посмотрите.
— Расписание забрали в учебную часть, переделывают.
— А завкафедрой когда бывает?
— Не знаю. Кажется, он болен.
Я чуть не выругался, и бросил трубку.
Когда Марина позвонила в следующий раз, я уже ни о чем не спрашивал ее. Мы говорили об Эдике, о том, каким он был большим любителем собак, и сколько собак одновременно жили в его квартире. Оказывается, Марина не знала о сенбернаре, который своей тушей занимал половину прихожей и всем гостям пачкал одежду своей слюной.
— Я последние годы у них не была. Ясенево от меня далеко. И куда этот сенбернар делся?
— Пропал. Маша ходила с ним гулять, он вырвался, убежал, и больше его не видели.
— Жалко, — она долго молчала, и я слышал в трубке ее дыхание.
"Раз слышно дыхание, — значит живой человек. Просто ей смертельно скучно жить, вот она и развлекается", — подумал я.