Когда появилась вспышка, Тамара подняла руку, чтобы прикрыть глаза, хотя свет начал слабеть еще до того, как она успела пошевелить хоть одним мускулом. Порошкообразный солярит горел быстро и ярко; Роберто бы воспользовался фильтром, но показания, которые он ощущал кончиками пальцев, укол светового луча выжег бы прямо у него в мозгу. Тамару взяла оторопь, она была наполовину ослеплена, но теперь могла с уверенностью сказать, что свет маяка будет виден в космической пустоте даже через скромную оптику Москита – при условии, что ничего не сломается, ничего не застопорится, а какая-нибудь крупинка ортогональной материи не превратит машину в огненный шар еще до того, как будет запущен сам Москит.
Дожидаться второй вспышки не было смысла; из-за вращения Бесподобной пандус поднимался вверх, скрывая маяк у нее за спиной. Однако у Роберто и ее антипода будет не одна дюжина возможностей повторить свои измерения и триангулировать целую серию точек, расположенных вдоль траектории маяка, до того, как машина перейдет в спящий режим. После этого следующая вспышка произойдет только за череду до запуска Москита.
Вивиана и Вивиано уже возвращались к шлюзу с пустой тележкой. Тамара продолжала стоять на краю пандуса, обхватив одной рукой страховочный тросс и оценивая его успокаивающую силу натяжения. Она не ввязывается в какую-то глупую миссию; они не отправятся в пустоту вслепую. Задолго до начала путешествия они окутают окружающее их пространство светом, геометрией и числами.
***
Когда Тамара шла вдоль тропинки, проходившей посередине фермы, цветки пшеницы уже раскрывались – безжизненные серые мешочки распускали свои лепестки, пока их красное сияние не наполнило весь зал, возобладав над светом мха, исходившим от потолка и стен. Над полем нависал слабый запах дыма, но следов выгорания видно не было.
Тамара протянула руку и погладила желтые стебельки кончиками пальцев. Хотя злаки вырастали и увядали, сама ферма казалась неизменной, будто существующей вне времени. Но она помнила, как ее дедушка рассказывал, что при жизни его родителей вся каменная стена, расположенная слева от нее, была настоящем полем, покрытым слоем почвы. Тогда не было ни низких потолков, ни пристроенных над ними вторых, третьих или четвертых ферм; когда в горе вырезали эти залы, никто брал в расчет центробежную силу. Порой Тамара замечала в себе возмутительно желание, чтобы двигатели не запускались как можно дольше и ее потомки, таким образом, были бы избавлены от нудной работы по переоборудованию фермы во второй и третий раз. А может быть, к тому моменту какому-нибудь блестящему агроному удастся настолько поднять урожаи, что в течение обратного полета все смогут прожить, питаясь исключительно запасенным зерном, а фермеры смогут взять трехлетний отпуск.
– Привет! – прокричала она, подходя к полянке. В поле зрения никого не было. Она подошла к погребку и достала небольшой мешок муки, оставшейся после вчерашнего помола.
Тамаро и Эрминио вернулись, когда она уже доедала караваи; каждый из них нес косы и лампы. Лампы были потушены, но запах дыма, все еще цеплявшегося за их кожу, говорил Тамаре об огне совершенно другого рода.
– Насколько все плохо? – спросила она.
– Все под контролем, – заверил ее отец. – Болезнь затронула всего несколько квадратных поступей, и теперь на их месте нет ничего, кроме пепла.
Глаза Тамары расширились от облегчения. Болезнь, поразившая пшеницу, проявлялась на тыльной стороне лепестков, вблизи стебля, поэтому ее было практически невозможно заметить при открытых цветках. Чтобы ее обнаружить, приходилось вооружаться лампами и осматривать спящие цветки при свете мха – а единственным решением было немедленно сжечь больные растения.
Двое мужчин сели и присоединились к Тамаре за приготовленным ею ужином. Тамара знала, что поблизости у них есть свой погребок и что они приступят к еде поутру, как только она уйдет, но какая-то ее часть была по-прежнему в состоянии закрыть глаза на это абстрактное знание и сшить воедино ту версию будничной семейной рутины, которая ограничивалась лишь ее повседневным опытом. Каждый вечер она готовила три каравая и делилась ими со своим отцом и ко; возвращаясь, она неизменно убеждалась в том, что ее запасы зерна и муки оставались такими же, как и до ее ухода – и это давало ей возможность убеждать себя в том, что втроем они вели одинаково аскетичный образ жизни. Она ни на мгновение не забывала о том, что все это – ее выдумки, но несмотря ни на что эти выдумки делали ее жизнь более сносной, чем любое время, проведенное в раздумьях над последствиями, которые она, в конечном счете, испытает на себе, поддавшись своему голоду.