Он корил себя, что не хватило духу уйти на пенсию чуть раньше. Ведь, если честно, давно уже чувствовал усталость. Трудновато стало руководить цехом — возраст не тот, да и время не то... Нынче на голом энтузиазме далеко не уедешь. Нужны знания. А их-то как раз маловато. Конечно, практический опыт тоже кое-что значит, но лучше, если опыт подкреплен знаниями. На плохом фундаменте хороший дом не выстроишь. И вообще не стоит ждать, покуда попросят. Приятнее и надежнее уйти самому.
Надо писать заявление, надо решиться и сделать этот последний шаг. Он потому и последний, что, сделав его, уже не повернешь назад.
Вся жизнь, сколько помнил себя Кузнецов, была связана с заводом. Без малого пятьдесят лет! Он смутно представлял дальнейшую свою жизнь без любимого дела, которое давало ему все: и удовлетворение, и право быть равным среди таких же, как он, людей, и средства к существованию. Пенсия-то будет невелика! Впрочем, это не особенно беспокоило Николая Григорьевича: привык жить скромно и довольствоваться самым необходимым.
Он сокрушенно вздохнул, достал чистый лист бумаги, разгладил, точно лаская, недолго подумал и размашисто написал:
«Прошу освободить меня от работы по собственному желанию в связи с преклонным возрастом и ухудшением здоровья».
Насчет здоровья он написал для красного словца, чтобы заявление выглядело весомее, в действительности же Николай Григорьевич никогда не жаловался на здоровье и, кажется, кроме как у зубного, ни у каких докторов по доброй воле не бывал.
Перечитав заявление, он нашел, что оно какое-то скучное, казенное, как все другие заявления, которые он писал и которые подписывал, однако ничего лучшего придумать не мог. Он расписался и поставил дату, чтобы не завалялось в кармане.
— Вот и все, точка, — сказал вслух. Навел на столе порядок, как будто не собирался больше сюда возвращаться, и пошел в цех, на люди.
Он без ясной, определенной цели бродил по пролетам, иногда задерживаясь возле станков и с какой-то нежностью, ласковостью приглядываясь, как вгрызается в металл фреза или резец, как вихрится, бойко сворачиваясь в спирали, синяя стружка, и слушал, точно проникновенную, рождающую приятную грусть музыку, монотонное, ровное гудение...
Вечером Кузнецов сообщил о своем решении жене.
— Все, мать, — сказал спокойно, — ухожу на пенсию.
— Ты с ума сошел?! — всполошилась жена. — На что мы жить будем, Коленька?!
— Проживем. Много ли нам с тобой нужно? Кусок хлеба. На это хватит двух пенсий. Тряпки покупать мы не собираемся, на черта они нам! Мебель тоже. На масло и мясо к праздникам наскребем, на баньку ты выкроишь... — Он обнял жену.
— А ребятам помогать?
У них было трое детей, все взрослые, у всех свои семьи, однако бо́льшая часть зарплаты Николая Григорьевича уходила все-таки на них. То внукам что-то купят, то просто денег подкинут, когда у кого-нибудь не хватает до получки.
— Нельзя, мать, всю жизнь рассчитывать на родителей. Вспомни-ка, кто нам помогал? А живем, радуемся. И наши дети проживут. — Говоря это, Николай Григорьевич вовсе не был убежден в своей правоте. Помогать детям — не прихоть родительская, а святая обязанность. Так от веку заведено, и так правильно.
— Сравнил, — сказала жена укоризненно. — Когда мы с тобой на ноги становились, другое время было. Все трудно и впроголодь жили, помочь не с чего было.
— На время пенять нечего. Человеку дано одно право — пенять на себя. Вопрос, мать, решенный.
— Знаю, знаю, что тебя попросили уйти. Когда был нужен заводу...
— Не болтай лишнего! — Николай Григорьевич поморщился. — Никто меня не просил, ясно? Сам решил. Будем считать, что вместе с тобой решили. Так-то легче. Устал я, мать. Чувствую, что начал не справляться с делом, я на себя тяну, а дело-то ускользает. Ты удочки мои не выбрасывала? Что-то давно не вижу их...
— Лежат на чердаке, что им сделается.
— Вот и прекрасно. Лодку купим...
— На пенсию не очень-то купишь! Сколько говорила — купи, купи, а от тебя как от стенки горох.
— Всего не предусмотришь. Знаешь, какую голову для этого надо иметь? Дом Советов, а не голову. Да ты найдешь денег на лодку, если хорошенько поищешь по своим загашникам, а?..
— Нету у меня загашников. Это у вас, у мужиков, привычка от жен прятать.
— Разве я прятал? — удивился Николай Григорьевич несерьезно.
— А то не прятал! — воскликнула жена. — За подкладку хоронил, в галстуке даже прятал. Думаешь, не знаю? Всегда считала, сколько отначил с получки.
— Ладно тебе, ладно, — примирительно сказал он. — Черт с ней, с лодкой, в конце концов. У Антиповых можно брать. Захар Михалыч не откажет.
— Не откажет, а осудит, что своей не имеешь. И правильно сделает. Нечего! Вот Гошка Пермяков собирается продавать, приценился бы.