— Это же перестройка технологии, коренная ломка старого, а значит, и привычного, — говорила Зинаида Алексеевна, и голос ее приходил словно издалека, как бывает во сне и во время болезни. — Начальство пойдет на такое только в том случае, если вы сумеете доказать эффективность идеи, ее перспективность. Причем перспектива не должна быть отдаленной, но чтобы ее можно было пощупать. Уверяю вас, именно так скажет директор. И будет совершенно прав! Наверно, самое гениальное — срыть, уничтожить завод и построить новый. В конце концов это окупилось бы впоследствии, но сколько мы потеряем сегодня?..
У Артамоновой было одно замечательное качество: говоря о деле, которое небезразлично ей, она забывалась, как бы сбрасывала с лица маску, не заботясь о том, что обязана держать себя строго и непременно иронично, в границах, установленных ею же специально для общения с Анатолием Модестовичем, и становилась просто человеком, инженером — работа прежде всего, а остальное, что не имеет отношения к работе, — после, потом. Вот сейчас она была инженером, и Анатолий Модестович почувствовал, уловил эту перемену и перестал робеть и смущаться.
— Прямо так возьмем и начнем ломать? — сказал он с усмешкой. — Вы человек крайностей, Зинаида Алексеевна.
Она недоуменно пожала плечами. Дескать, о чем с вами разговаривать, если вы, осторожничая и оглядываясь, готовы похоронить даже собственную прекрасную идею!.. Впрочем, оба они понимали, что идея пока лишь схема, толчок к действию, не более. Но коль скоро всякое действие вызывает противодействие, а голую идею отвергнуть и похоронить проще всего, спешить не надо...
— Сразу ломать не стоит, — сказала Артамонова, — но и тянуть вы не имеете права, иначе у вас утянут идею.
— Кто и зачем? — удивился Анатолий Модестович.
— Не будьте ребенком. Идеи носятся в воздухе, как микробы. И фигурально и буквально. Сегодня поймали вы, завтра поймает другой. А бывает и так, что увидел, догадался один, а схватил этот другой. — Ее холодноватые зеленые глаза вдруг потеплели словно, ожили и сделались грустными.
Анатолий Модестович заметил это и как-то неожиданно подумал, что вот синий цвет — это синий цвет, и только, он всегда одинаков, и серый тоже, а зеленый бывает очень разный: от ласкового и мягкого до льдистого и жесткого...
— Чего вы улыбаетесь? — спросила Артамонова настороженно.
— Да так. — Он тряхнул головой и вздохнул. — Подумал, что, в сущности, весь мир зеленый.
— У пьяниц, — сказала она.
— Почему у пьяниц?
— Зеленые чертики, зеленые наклейки. Надеюсь, вы не законспирированный алкоголик? — И снова ее глаза приобрели холодный оттенок.
— Я легальный, — пошутил Анатолий Модестович.
— Чего-чего, а пьяницы из вас не получится. Для этого тоже нужен характер. Считается, что в пьянстве ищут забвения. А может, все наоборот?.. Может, пьяному открываются такие глубины философии, что нам, трезвенникам, и не снились? Знаете, как мне иногда хочется напиться?.. Чтобы ничего не помнить, ничего не знать...
— А как же глубины философии?
— Не ловите на слове. И вообще, что это вы завели какой-то никчемный разговор?
— По-моему, этот разговор завели вы, — возразил Анатолий Модестович.
— Возможно, вам виднее, — сказала она сухо, с недовольством. — Не будем спорить. Чем, собственно, я могу быть вам полезна?.. Ах да, вы же собираетесь защищать диплом и вам нужен руководитель. Думаете, я гожусь на эту роль? — Она вскинула голову, и он почувствовал, как сжимается, делается все меньше и меньше под ее взглядом.
— Конечно, — выдавил он, не находя места рукам, которые помимо воли шарили на столе, передвигая какие-то бумажки.
— Еще раз спасибо, но у меня нет времени... Впрочем, я подумаю на досуге. Обещаю вам подумать, хотя должна была отказаться категорически. Не могу! Тщеславие страшный порок, а я ему подвержена, и мне хочется быть причастной к большому делу. Как вам нравится моя откровенность?.. Впрочем, мне иногда кажется, что тщеславию человечество многим обязано. Парадокс?
— Совсем нет.
— Вы действительно так думаете? — Она склонилась над столом, почти легла на столешницу, чтобы убедиться, насколько он искренен, ей почему-то было важно, искренен он или нет, и Анатолий Модестович увидел кружева на ее рубашке.
— Да, — проговорил он, отворачиваясь.
Она ничего не заметила, однако выпрямилась и со вздохом сказала: