— Ты в уме?! Хочешь, чтобы они заболели? У вас с отцом вечно не как у людей.
— Ничего им не сделается.
— Грипп же сейчас повсюду, эпидемия! Нет, — молвила она, вздыхая, — я когда-нибудь сойду с ума, честное слово! Возьми хоть сумку, что ли, у меня руки отваливаются.
Анатолий Модестович теперь только заметил, что у жены две сумки. Он взял одну. Она была очень тяжелая.
— Что ты носишь в них?
— Еду для вас, что же еще! — раздраженно ответила Клавдия Захаровна. — А ты почему такой хмурый, случилось что-нибудь на работе?..
— Да нет, — ответил он неуверенно. — Ничего не случилось, просто устал.
— Не нравится мне твое настроение в последние дни. Может, ты заболел?
— Я здоров.
— И отец ходит, как сыч. Сегодня даже поругались с ним. Спросить ничего нельзя, рычит, как зверь.
— Ничего не говорил?.. — спросил Анатолий Модестович и почувствовал, как замерло сердце.
— Ты много мне рассказываешь о своих делах? — сказала Клавдия Захаровна. — И он так же.
Их догнали ребята. Раскрасневшиеся, возбужденные, они были переполнены весельем, живой радостью, и Анатолий Модестович, слушая их, не знал, куда деть глаза, так ему было стыдно сейчас...
— Хорошо, хорошо, — проговорила Клавдия Захаровна, остужая ребячий восторг. — А уроки вы сделали?
— Сделали! — за двоих ответил Миша.
— Ты сам делал или Наташа за тебя?
— Чуть-чуть сам, чуть-чуть она. Наташа помогла мне решить два примера, а задачку я решил сам, честное слово!
И в этом признании сына Анатолий Модестович угадал укор себе: в антиповской семье никто никогда не лгал.
— Если так, тогда ладно, — проговорила Клавдия Захаровна. И обратилась к мужу: — Ты бы занялся с ним, что-то у него с примерами не получается. И учительница говорит, что задачи решает хорошо, а в примерах путается.
Анатолий Модестович промолчал.
Дома Клавдия Захаровна разгрузила сумки и принялась стряпать. Для серьезного разговора время было явно неподходящее, и Анатолий Модестович пошел в сарай наколоть дров. Он любил эту работу. Ему доставляло истинное наслаждение, когда удавалось одним удачным ударом развалить толстое полено, и потому, прежде чем взмахнуть топором, он тщательно осматривал чурбак, высматривая, куда удобнее, ловчее ударить топором. А вот пилить дрова было для него мукой. Он считал это занятие однообразным и бесцельно утомительным. Зато и купил однажды бензиновую пилу, вызвав неодобрение тестя. Захар Михалыч был уверен, что человек как можно больше должен делать руками, а разных механизмов хватает на производстве. Дом не завод. Случалось, он брал обычную пилу и в одиночестве, с каким-то стоическим упрямством корпел над «козлами», распиливая бревна-коротышки на поленья. Анатолий Модестович не понимал, не хотел понимать этого упрямства, не видел в нем смысла и, посмеиваясь, говорил иногда, что тестю нужно было родиться лет на триста раньше, когда вообще не существовало никакой механизации, а Захар Михалыч, пропуская слова зятя мимо ушей, знай себе таскает, таскает пилу взад-вперед, и сыплются на ноги ему янтарные, пахучие опилки... Или остановится, распрямит спину и скажет спокойно, точно не в шутку, а всерьез: «Дрова, которые разделаны своими руками, греют лучше. И тепло от них идет ласковое...» И снова продолжает бессмысленную, по мнению Анатолия Модестовича, работу. Время от времени пила изгибается по-змеиному, издает звенящие, похожие на стон звуки, и тогда Захар Михалыч чертыхается шепотом, но работу не бросает...
Намахавшись топором, вспотев, Анатолий Модестович присел на полено и закурил. Он с какой-то непонятной нежностью вспоминал эти незначительные события, и теперь они казались ему важными, исполненными большого, глубинного смысла, казались дорогими воспоминаниями, словно явились вдруг из далекого детства, где все одинаково дорого, весомо и важно...
«Что же делать, что же делать?..» — билась в голове, рождая тревогу, мучительная мысль.
Он докурил папиросу, встал, чтобы начать укладывать дрова в поленницу.
— Толя! — позвала Клавдия Захаровна. — Кончай там, ребята сложат, а ты принеси воды.
Он вышел из сарая на свет и зажмурился. Солнце, отражаясь на снегу, слепило глаза. Ведра стояли возле крыльца.
Пожалуй, из всех домашних дел более всего он не любил ходить за водой. С коромыслом не научился, а на руках тяжело. Все-таки мешала раненая нога. Однако сегодня и эта неприятная работа принесла удовольствие. Вернувшись с водой и поставив ведра на табуретку у плиты, Анатолий Модестович спросил:
— Еще сходить?
Клавдия Захаровна взглянула на него с недоумением:
— Что это ты расхрабрился? Не надо, хватит.
— Ты не собиралась стирать?