Заключенную Мейрэме вскоре поставили убирать комнаты комендатуры и дом офицеров два раза в день. Кроме того, дважды в неделю вместе с 1-й «ротой», состоявшей из ста женщин, она стирала белье. Под конвоем эсэсовского взвода женщины с рассветом уходили на реку и возвращались оттуда поздно вечером, кончив стирку. А если не справлялись с работой за день, стирали до двух-трех часов ночи.
Вначале трудности жизни в лагере не были так ощутимы для Мейрэме. Она и раньше, в доме Эдмонда Мады, работала по тринадцать-четырнадцать часов в сутки. Но на третий месяц она тяжело заболела и за неделю страшно исхудала. Ревматизм, не тревоживший ее последние пять лет, теперь снова основательно мучил ее. Глядя на себя в зеркало, она приходила в ужас: неужели это конец? Особенно расстраивалась она вечерами, когда два открытых грузовика отвозили в крематорий трупы умерших за истекшие сутки.
Но больше всего, пожалуй, мучил ее вопрос, как узнали немцы имена товарищей, державших с ней связь в городе? Не попал ли им в руки тот список, в который она завернула пирог Меркурию накануне его ареста? Эти тягостные мысли лишали ее сна. Ее утешало лишь воспоминание о том, как тепло поглядели на нее Джевдет и Али в гестапо и как доброжелательно улыбался ей Меркурий.
…Однажды к вечеру, прибирая в комнатах комендатуры, Мейрэме вышла на минуту к колодцу. Там же брал воду и один молодой заключенный. К ее удивлению, он заговорил с ней. Это был албанец из города Призрена в Югославии. Не поднимая головы от бидона, он тихо предупредил, чтоб она не подавала виду, что понимает его. Спросив, за что она арестована, он торопливо рассказал ей об успехах Советской Армии, о скорой капитуляции Германии. Узник был без руки, работал в саду при комендатуре и каждый день в одно и то же время приходил за водой.
На следующий день они опять встретились у колодца. Называя Мейрэме «мать», узник спросил, в состоянии ли она продолжать борьбу против фашизма здесь, в лагере. Мейрэме с готовностью согласилась. Он рассказал ей, что в лагере действует антифашистская организация, имеющая связь с партизанами. Необходимо, сказал он Мейрэме, быть очень осмотрительной, так как у нацистов есть провокаторы среди заключенных, и немцы уже дважды раскрывали план подпольной группы, готовившей побег для товарищей. Мейрэме горячо заверила его, что и перед виселицей ничего не расскажет.
Доверие товарищей по лагерю окрылило ее. Она опять почувствовала себя в рядах борцов, и жизнь в концлагере приобрела для нее иной смысл: она продолжала прерванную на полпути борьбу, борьбу, какую ведет и ее сын! И это давало ей силы.
Выполняя задание революционного комитета лагеря, Мейрэме во время стирки белья тайком опускала в реку обвязанную ветками алюминиевую флягу с записками партизанскому штабу. По договоренности, партизаны отвечали комитету в ту же ночь. Если они были согласны с изложенным в записке, то давали три винтовочных выстрела подряд; если нет — взрывали три ручные гранаты. Если же раздавались четыре выстрела и дважды рвались гранаты, значит, к мосту, дыша через камышинку, подплывет партизанский «водолаз» и бросит фляжку. Чтобы усыпить бдительность нацистов, за час до прибытия «водолаза» в реку бросали такие же ветки, какими была обвязана фляжка. Связь с партизанами доверили только Мейрэме, и никто другой не должен был знать об этом! Кроме того, Мейрэме регулярно сообщала товарищу из Призрена подробности о количестве офицеров и солдат, об их вооружении, о расположении комнат комендатуры…
В тот день, когда в Черногории тяжело был ранен Веснин, Мейрэме опять встретилась у колодца с товарищем из Призрена. Он рассказал Мейрэме, что этой ночью несколько товарищей хотели бежать, но не удалось: они погибли. Только один советский офицер, раненный эсэсовцами, сумел вернуться в барак. Рана нетяжелая, но, если ее не лечить, дело может кончиться плохо…