Выражение его лица в эту минуту не поддается описанию: глаза чуть не вылезли из орбит, он уставился на меня с полуоткрытым ртом и долго не мог слова вымолвить. Это был настоящий шок. Я с трудом подавил удовлетворенную усмешку. Только что бледный как полотно, он так же внезапно весь залился краской. И, запинаясь, едва вытолкнул из себя:
— Вы… значит… знаете?
Я молча кивнул.
Он тяжело дышал и все не отводил от меня глаз. Этот изумленный и беспомощный взгляд трогал своей неподдельной искренностью. Ушерт, видимо, пытался понять, откуда мне известно об этой женщине и почему я именно с ним о ней заговорил. Я решил помочь ему.
— Но Ганс Шпербер погиб, — сказал я.
— Да, да, я знаю, — быстро проговорил он. Полувопросительно-полуутвердительно я продолжал:
— Он был вашим другом?
— Да.
— А почему его арестовали?
— Из-за одной партизанской девушки и из-за дневника.
Я заинтересовался. Может, близка разгадка этой таинственной трагедии? Дальше разыгрывать из себя всезнайку не хотелось.
— Что произошло с девушкой? И что за дневник?
— Свой дневник Ганс дал мне, чтобы передать его невесте!
— Ах, вот как! — Правильно, в письмах Вальсроде и Ганса о дневнике шла речь. Дневник оказался, значит, у него, у Франца Ушерта! — Дневник у вас?
Глупый был вопрос. Франц Ушерт удивленно покачал головой.
— Нет, разумеется. Ведь я отдал его фройляйн Вальсроде.
— Да, да! Конечно! Правильно!
И мы оба замолчали.
Я рассудил: таким путем не установить фактического положения вещей, ничего другого не остается, как признаться военнопленному Ушерту, что, в сущности, я ничего или очень мало знаю о том, что произошло. Быть может, он-то как раз все и расскажет. У меня создавалось впечатление, что у него нет причины о чем-то умалчивать.
— Выслушайте меня, Ушерт! — И я подробно изложил, при каких обстоятельствах натолкнулся на имена Ганса Шпербера и Эльфриды Вальсроде и почему меня заинтересовала судьба Шпербера и его подруги.
Он слушал, сидя напряженно и неподвижно. Только дышал часто, временами глубоко вздыхая. Когда я кончил, он спросил:
— Затылок был размозжен, вы сказали? И раны по всему телу?
— Да, и я никак не могу себе представить, каким…
— Значит, верно все, что говорили! — воскликнул он, перебивая меня.
— Что именно, Ушерт? Расскажите!
— Это длинная история.
Мы вышли во двор и зашагали. Время от времени присаживались на скамьи, стоявшие между тонкоствольными березками. Но потом опять пересекали двор вдоль и поперек, и Франц Ушерт рассказывал о своем друге Гансе Шпербере, о его невесте и ее письмах. Многое в этих письмах было ему знакомо, Шпербер нередко читал ему отдельные места. Рассказал Ушерт и о роковом дневнике Шпербера. А я все только слушал и слушал.
Ныне же ставлю перед собой задачу пересказать судьбу этих двух людей, ибо она больше, чем трагедия отдельных двух молодых немцев.
Всецело придерживаясь изложения событий по рассказу Франца Ушерта, я, само собой разумеется, составил себе собственное суждение о тех или иных взаимосвязях. И кое-какие эпизоды, лишь бегло упомянутые Ушертом, как не стоящие особого внимания, мне представляются чрезвычайно значимыми.
Эльфриде Вальсроде было около тридцати, года на два больше, чем ее возлюбленному. Франц Ушерт так ее описал:
— …худенькая, стройная, на первый же взгляд привлекательная, ибо главное, что производит впечатление, — это ее глаза и лоб. Высокий и чистый лоб и большие, темно-карие, удивительно теплые глаза. Умный, добрый человек — такова была моя первая мысль. Волосы — каштановые, гладко зачесанные назад и свернутые узлом на затылке, полностью открывали лоб и виски. По-моему, такая прическа не к ее выгоде, придает лицу некоторую строгость.
В годы, предшествовавшие падению Веймарской республики, Эльфрида Вальсроде входила в кружок «Немецкая молодежь». Это ей ничего не давало, кроме выездов за город в конце недели да походов в праздничные дни по Тюрингии и Гарцу. Походы, музыка и литература заполняли и наполняли эти ее годы. В 1933 году, когда Гитлер пришел к власти, она приветствовала перемену, как говорилось в одном ее письме. Чего она ждала? Не более чем чистоты и справедливости в политической жизни, о которой, в общем-то, не очень задумывалась. В ту пору Эльфрида отождествляла политику с вознею партий, подкупами, спекуляцией, махинациями на выборах и оболваниванием народа. Вольфганг Тиме, друг ее юности, стал штурмфюрером. Поначалу это ей не очень нравилось, но позднее она все же им гордилась… Тиме получил назначение в комитет искусств города Берлина, и на премьерах она сидела рядом с ним в первых рядах партера, среди именитых людей, и он, в своей форме штурмовика, казался ей совсем другим человеком.