Они подбежали к костру.
Недалеко лежала женщина.
Возле были разбросаны клочья белой одежды. По белому платку, которым были связаны ее руки, были вышиты красные и голубые цветы. На бледном лице — засохшая струйка крови. В уголках померкших глаз, еще расширенных ненавистью, блестели слезы…
— Мадленка!.. — Крик Володи был страшен, он бросился к ней, схватил ее руку.
— Мадленка… — повторил тихо Томаш, с ужасом глядя на мертвую сестру.
Володя приложил ухо к Мадленкиной растерзанной груди и долго слушал.
Томаш отвернулся и громко всхлипнул.
Володя положил на снег автомат и мешок, сел рядом с Мадленкой, закрыл ее глаза, еще полные слез, и опустил голову на сжатые кулаки.
Он сидел долго.
Потом встал, подошел к Томашу, который не отрываясь смотрел на Мадленку покрасневшими глазами, и положил ему руку на плечо.
— Надо ее похоронить… — с трудом сказал он. — Хотя бы пока не придут наши… Советская Армия… Похороним ее, Томаш… Здесь, под скалой, у колодца…
У них была одна саперная лопата. Они подкопали большой камень, вместе отодвинули его, вырыли яму. Пока Томаш выстилал ее ельником, Володя развязал Мадленке руки и бережно положил тело в зеленую могилу.
Засыпали ее землей, переглянулись, посмотрели на камень, не решаясь привалить его.
Но странное дело — камень лежал в углублении между скалами и острой гранью почти закрывал отверстие, из которого сочились капли — Зузанкины слезы…
— Давай оставим так… — показал Володя на камень. — Твоя мать, — проговорил он, помолчав, — рассказывала предание о Зузанке и уланах… Тогда она говорила, что тут текут чудесные слезы… И это до тех пор, пока все люди на свете позабудут слезы горя и останутся лишь слезы радости и счастья… Оставим камень, Томаш! Смотри, как мы привалили его, вода течет меньше… Пусть все ваши люди узнают, что Мадленкина страшная гибель была не напрасна… что камни с могил бойцов закрывают путь слезам горя и унижения…
Они постояли еще минуту и медленно пошли.
— Утром надо быть на месте, поспешим, — сказал Володя, когда они были уже под Струнгой и увидели возле знакомой скалы обеспокоенных товарищей. — А сюда скоро вернемся… С Советской Армией! — И он посмотрел в сторону вершин, за которыми усилилась орудийная пальба.
Перевела со словацкого Е. Аронович.
Милош Крно
МИНИСТР ПУТЕЙ СООБЩЕНИЯ
Снег уже сошел повсюду, и только в этой долине, обращенной на северо-восток, он еще сверкал сказочной белизной. Здесь было царство зимы. Человеческие следы лишь кое-где пересекали белый склон, к которому прилепился желтый домик под черепичной крышей. На опушке леса виднелись строчки следов зверей, напоминавшие неровные стежки на старинном домотканом полотне.
Домик с желтыми стенами и красной крышей под сенью старых елей казался большим мухомором. За домом журчал прозрачный ручей, вдоль которого карабкались вверх по склону и исчезали за поворотом рельсы узкоколейки.
На поврежденной ударом молнии верхушке ели пел серый дрозд. Немного пониже две синицы клевали повешенную на ветке шкурку от сала. Они оживленно щебетали, и казалось, что сверкающее на чистом небе холодное солнце вызывает у них весеннее настроение. Весна и в самом деле приближалась, а за горами грохотали орудия.
Война пока что обходила стороной этот глухой уголок, и даже снег на этих нескольких квадратных километрах сохранился нетронутым — белизну его не нарушили ни чужие солдатские сапоги, ни лыжи альпийских стрелков, ни танки или мотоциклы. Но сейчас немецкие солдаты, словно злые и назойливые осы, рвались сюда с севера и юга. Из последних сил, возможно, не осознавая еще близкого конца, стремились они на своих танках с драконьими и волчьими головами на башнях захватить и это «жизненное пространство» — островок свободной земли, заснеженную долину, которая оставалась партизанской территорией.
Желтый домик напоминал железнодорожную станцию; на стене его висел щит с рожком, свистком и лопатой. Из дома и в самом деле вышел железнодорожник. Он застегнул шинель, пригладил седые усы и долго глядел на рельсы, исчезавшие за скалистым поворотом. Потом взял стоявшую возле скамьи палку, начертил на снегу свою фамилию «Папарчик» и подошел к собачьей конуре.
«Пора бы им прийти», — подумал он и свистнул.
Из конуры вылез лохматый Дунчо, потянулся, зевнул и завилял хвостом. Папарчик почесал ему голову, похлопал и вздохнул:
— Одни мы с тобой, друг, будто сироты.
Пес уставился на него умными глазами и потерся боком о его ногу.