— Это как, от мужа, что ли? — спросил Порубен.
Папарчик махнул рукой:
— Еще чего! Это он был яловый, а Ганка моя хотела ему доказать, что не она виновата. С женатым прижила.
Папарчик разволновался. Внука Мишку любил он, пожалуй, даже больше, чем собственную дочь, и ни за что не дал бы в обиду. Что ж поделаешь, если парнишка без отца растет.
Стрельба усилилась, приближаясь к поляне. Вскоре затрещали автоматы партизан, охранявших землянки. Папарчик встревоженно поглядел на дверь и, схватив винтовку, со словами «сейчас вернусь» выбежал из землянки. Увязая в мокром мартовском снегу, он пошел на выстрелы, но далеко идти не пришлось.
Партизаны отступали по всей линии обороны. Он увидел портного Мрнчо, с которым они сегодня отмечали именины; Мрнчо задыхался:
— Плохо дело, много наших побили, сюда лезут.
— А что с поездом? — закричал Папарчик.
— Эх ты, министр, — горько усмехнулся Мрнчо, — поезд мы спасли. Грубошев приятель, Гажик, залез на паровоз и успел уйти.
Папарчик вытер лоб ладонью:
— А, Гажик… Грубош научил его водить паровоз…
Стрельба все приближалась. Мрнчо залег в густом кустарнике:
— Все. Живым я отсюда не двинусь. А вы ступайте к раненым.
Папарчик колебался, но Мрнчо подгонял его.
— Быстрей, министр!
Из землянки выбежал Грубош:
— Кто знает, где пушка?
— Не знаю, — покачал головой старик, — где-то здесь…
— Вы же знаете, я землемер и в артиллерии служил, — торопливо проговорил Грубош, — для орудия мог бы наводку вычислить.
Его услышал партизан в синей лыжной шапочке. Левый глаз его закрывала черная повязка.
— Пушка вон там, — сказал он Грубошу. — Пошли, поможете вытащить.
Грубош вздохнул:
— Мерил людям поля — хлеб сеять, участки для домов, чтоб люди рождались, а теперь вот до врага буду расстояние вычислять.
— Так уж оно получается, — поддакнул Папарчик.
— Эй, — крикнул ему из-за вывороченного дерева Мрнчо, — шли бы вы лучше к раненым, ободрили б их, на то вы и министр.
У Папарчика заколотилось сердце, но он смолчал и криво усмехнулся. До шуток ли сейчас, когда речь идет о жизни и смерти! «Министр»!..
Он побрел назад в землянку.
— Пристрелите меня, друг, — попросил Порубен; его била лихорадка. — Пристрелите, чтоб не мучили…
Папарчик прикинулся, будто не слышит, а про себя подсчитал патроны: «Один себе, один — для Порубена, остальные — для тех гадов. Живыми им в лапы не дадимся!»
— Сидим, будто раненая лисица в норе, затравленная собаками, и убежать некуда. — Порубен тяжело вздохнул. — Сидим и ждем, когда нас живьем на куски разорвут, накрошат, как баранину на гуляш.
— Гуляш! — бредил кто-то на соседних нарах. — Дайте мне гуляш!
Папарчик не знал, что и ответить, как поддержать раненого.
— Потерпи с полчасика, — ответил он наконец. — Будет тебе гуляш.
— Брось! Ты же сам в это не веришь, — перешел на «ты» Порубен, — лучше прикончи нас. Людям и так всю жизнь впереди смерть маячит, но пуще смерти людей страшит ожидание. На что нам надеяться?
Папарчик сердито стиснул винтовку:
— Да спасут вас, не бойтесь!
— Попы нас обманывают, вы-то зачем? — донеслось с нар.
Папарчик закрыл глаза. Раньше жизнь представлялась ему цветущим лугом за ручьем, яблоней в весеннем наряде возле дома, теленком с белой мордочкой и блестящей шерстью, глотком домашней водки с горечавкой, женой, кастрюлей супа с клецками, внуком в зыбке, пением дроздов и щеглов, горстью спелой земляники или орехов. Теперь же жизнь виделась ему в образе бессильной больной старухи. Лежит она одна-одинешенька в незапертой лачуге, а за стенами кружат голодные волки. Вот-вот ворвутся, прикончат ее не сразу, а будут рвать на куски, вот страх-то…
«Жить… Остаться бы жить, — со вздохом подумал он. — Пускай даже не человеком, кем угодно, пусть кротом, да что там кротом — лягушкой, змеей, любой тварью стать, жить бы только…»
Стрельба зловеще приближалась, он понимал, что не видать ему жизни даже червем, не то что кротом. Похоже, конец пришел… Да… А они пили за него как за министра путей сообщения. Как же теперь Ганка, жена, внук? А Дунчо, вот, должно быть, будет выть, когда хозяин не вернется. Всякая мразь в деревне выживет, а его немцы замучают до смерти и зароют в одной могиле с другими. Внук даже не будет знать, куда цветы принести.
«До чего же глупо, — подумал он, — что человеку больше всего хочется жить, когда он теряет всякую надежду. Как клещ цепляется он тогда за жизнь, изо всех сил держится за нее».