— Не будет кирпичей для новой Вавилонской башни.
Борис Полевой сказал это, не спуская с лица приора проницательного взгляда, и чувствовал, как тот, не понимая, о чем идет речь, мучится вонзающейся в его сердце загадкой. Приору казалось, что слова капитана как бы вынуты из его речи, из первичной метафоры, созданной теперь самостоятельно. Какой-то момент оба они чувствовали себя в пределах идеологии этой метафоры так, будто взбирались по ступеням башни, словно находились в одном сказании и как бы пробовали силу того определения, которое перечеркнуло в воздухе круг, но не смогло построить мост.
Внезапно раздался резкий стук, двери распахнулись, и в их раздвоении появился в сером комбинезоне пиротехник Алеша Капустин. Он шел осторожно, неся в ладонях символ, вынутый со дна бытия, жизни и смерти… Казалось, он прикрывал ладонью архаичность двадцативекового психоанализа преступления, избавленных от него обитателей монастыря.
— Докладываю: взрыватель обнаружен!
— Так это он? — спросил удивленно Полевой.
— Химический.
— Дьявол сидит в этой коробке. Кому это вручить?
— Дай отцу Томашу…
Приор попятился, словно боясь смелости своих рук. Алеша стоял перед ним с лицом, перепачканным пылью, это был солдат, вышедший из зоны огня. И что-то еще проглядывало в глазах ленинградского студента — мощь интеллекта и характера. Его отвага была несравнима с чувством, которое испытывает счастливый игрок, взвешивающий шансы только собственного выигрыша. Он знал, на что шел, и приор, пораженный его смелостью, побледнел и попятился, ощущая шрам на сердце.
Взрыватель представлял собой шар с дьявольским содержимым, полным небытия и фальши, что лишь подчеркивало простоту и силу тех людей, которые в душу приора врезались под именем «коммунисты». На мгновение эта сцена показалась ему запутанной и беспокойной выдумкой — то, что он видел и слышал, происходило как во сне.
— Вы, отец, не бойтесь. У вас здесь есть всякие дары: королевские, шляхетские и крестьянские. А теперь будет в чистом виде еще и покоренная сила нечистая; ее химический экстракт лишен разрушающей силы…
— Эта мысль не чужда мне…
— И не должна быть чуждой, — подтвердил Полевой, — разве вы не понимаете, отец, что ваша добросовестность, все, что вы здесь оберегали и чего не хотели покинуть, теперь в безопасности?
— Да, но кто это сделал?
— Студент ленинградского политехнического института. Прошу выгравировать его имя на доске…
— В каком смысле?
— Состояние физическое соответствует состоянию моральному. Монастырь цел, положен конец власти бестии.
— Я должен это сделать?
— Даже на последние деньги…
— Хорошо, капитан, я принимаю это пожелание, а коробку со взрывателем помещу среди даров, пожертвованных по обету…
Полевой отстегнул пистолет и повесил его на стул, с величайшим наслаждением распрямился от своей власти и сел у стола.
— Что теперь? — спросил приор, догадываясь, что следует внести поднос с едой и что об этом не нужно даже спрашивать.
— Спать, отец. Только спать! Утром — завтрак и обед одним махом. Я останусь здесь до прибытия Конева…
— Если так…
— Две бессонные ночи в пути, а эта, третья, должна быть моей…
Приор ушел с чувством неопределенного восхищения, поняв, что здесь он бессилен, что люди, которых он принимает как гостей, питаются престранной пищей. Что же составляет эту пищу? Он шел и думал о своей собственной судьбе и о их спасительном мужестве. Его ладони отягощала коробка с дьяволом. Он выпятил грудь и направился к алтарю на нетвердых ногах, словно человек, которому дали титул и богатство, но который боится расписаться в их получении.
После освобождения Кракова, Ченстоховы и Катовиц армии Конева наступали на Вроцлав; Рокоссовский двигался с боями к польскому морю; Жуков сосредоточивал силы для удара на Берлин. Трескучими морозными январскими ночами, в скрежете танковых гусениц, в свисте и грохоте снарядов, раскалывающих скорлупу «третьего рейха», определялась судьба Германии. Ночью двадцатого января в Щецине командующий II военным округом гитлеровской Германии добился срочного разговора с Берлином. Он умолял дать условный сигнал, приказывающий приступить к осуществлению операции «Гнейзенау». Это было как бы последнее заклятие на случай крайней опасности, способное еще привести в боевую готовность все наличные силы. Генерал Кёнитц, командующий округом, понял, что долина Одера уже стала заливом моря, что по берегу Балтики к нему приближаются армии Рокоссовского. Он больше не мог надеяться на то, что воды прилива не поднимутся выше и что он сам, когда вода достигнет подбородка, не превратится в ладью для своего тела. Он не мог лишь предполагать, что железные клинья танковой армии Катукова взломают «Зубья дракона» и 30 января советские танки выйдут к Одеру. Но он знал, что в этой фазе войны западное Поморье впервые за много веков оказалось в крайней опасности. Поэтому в эту тяжелую и враждебную ему ночь он вызвал имя человека, сыгравшего в истории Пруссии решающую роль, вызывал, как вызывают в спиритическом сеансе символ конечного и неизбежного. Кодовое название «Гнейзенау» было установлено по фамилии человека, который в 1807 году оборонял Колобжег от наступающих французских и польских войск и который впоследствии, в Познани, следил за тем, чтобы революционное пламя польского восстания в ноябре 1830 года не перекинулось на запад, на аннексированные Пруссией польские земли и дальше, в глубь Германии. Это он, воскрешенный зашифрованным кодом, писал после раздела Польши: