В те февральские и мартовские дни и недели 1945 года происходили события, о которых никто и думать не смел веками. На север, в сторону Гданьска и Гдыни шли армии сына варшавского мостильщика, маршала Рокоссовского, сына польской и советской земли, а вместе с ним — польская бригада имени героев Вестерплятте. В боях за Гдыню Рокоссовский полностью разгромил четыре неприятельские дивизии и восемь отдельных полков; гитлеровский вермахт потерял пятьдесят тысяч солдат убитыми и двадцать тысяч пленными. Названия занимаемых городов были подобны эпитафиям; сдираемым со стен железными кольями, они начинали звучать по-польски и, очищенные от прусской ржавчины, занимали место на топографических картах своими старыми именами. События неслись со скоростью света.
В это время восемнадцатый пехотный полк Войска Польского, который раньше, ночью семнадцатого января форсировал Вислу в районе Белян, вел штурм Колобжега. Но до того, как полк дошел туда, произошло то, что случается на войне в большом изобилии. Миля Незнанская и Хелена Чапская после Варшавского восстания были вывезены в рейх и в начале февраля находились в районе боев полка во время прорыва Поморского вала. Вскоре, оказавшись в самой гуще сражения и едва не попав под огонь польских орудий, девушки разыскали штаб полка. Их появление в утренней мгле восходящего солнца, когда после артиллерийского обстрела отзывались лишь выстрелы отдельных орудий, выглядело чудом. Полк, который был столь молод и с рвением нес солдатскую службу, потерял уже половину своего состава. Но смерть здесь находилась рядом и с теми, кто был мертв, и с теми, кто еще был жив; она окружала всех одинаково, была осью реальности и имела одинаковое значение для всех по обеим сторонам фронта. И все ощущали как присутствие жизни, так и присутствие смерти. Необычность появления Мили и Хелены усилилась, когда в полку нашелся брат Мили — сержант Никодим Незнанский, который в Пшемысле вступил в формировавшуюся там воинскую часть. Жизнь полка была напряженной. Пока в лесу отражалась очередная контратака фашистов, а полковая рация связывалась со штабом дивизии, Миля, Хелена и Никодим на одном дыхании давали друг другу краткие отчеты. Удивительно, что именно так, галопом, можно изложить целые отрезки жизни, незаметно перенося в вечность то, что было живым и что, по сути, никогда не умирает. В блеске коротких артиллерийских вспышек, покрывающих поляну, перед братом Мили пронеслись смерть отца на далеком Урале, смерть Эдварда Яниона в сражении под Ленино, судьба двух девушек, которых свела вместе война, и те пережитые ими муки, которые предшествуют смерти. Но их муки стали лишь проявлением силы, которая теперь вела к выходу из мрака.
Хелена, слушая Милю, как бы сопереживала вместе с нею своими чувствами и той частью биографии, которая сделала их такими близкими, родство их стало делом одного лишь незримого духа за кулисами войны, который вывел обеих из Варшавы и, касаясь их чела и горячих камней города, толкнул сюда, где кипела битва.
Время, доплывшее до этой поляны, остановилось на последнем аккорде и передало полное содержание, свидетельствующее, что происходящее ни на миг не замирает, является составным элементом жизни, несмотря на краткость речи, продолжается в своем непрерывном движении, чтобы существовать в целом. Подчиняясь этому движению, Никодим Незнанский пронес его значимость от далекого Подолья к Поморью, и теперь, когда после прорыва через доты Поморского вала полк дошел до Колобжега, рассказ Мили и Хелены подошел к концу. Этой ночью гроза сражения за Колобжег превысила границу, доступную его опыту. Повествование берет местом своего начала время и рассматривает человеческое воображение как источник своей активности; здесь же оно приняло характер и масштабы истории, и его источником были земля, идея и цель. И все понимали это не только благодаря прямолинейности своей солдатской натуры, но и благодаря доступности их человеческого сознания, их философской памяти. Они знали, что очутились здесь, возвысившись над старым временем и старым календарем, над усилиями, необходимыми для преодоления страха перед сражением. То, что мчалось, имело преимущество перед плетущейся бесконечностью, и время могло быть связано лишь с тем, что изменяло ситуацию между сушей и морем, между старой и новой судьбой.
Польская армия дошла сюда в дыму артиллерийских орудий. Утренняя предвесенняя мгла мешалась с запахами крови и пороха, люди задыхались от усталости, таскали снаряды и заряжали орудия, спотыкались о корни деревьев и падали в растаявшие груды земли. Немцы, теснимые войсками Рокоссовского, уже не могли удержать узкую полосу побережья, соединяющую Колобжег со Свиноуйстем. Когда советские танки достигли побережья Балтики к западу от Колобжега, Гитлер приказал оборонять этот город, не считаясь с потерями, до последнего солдата. Немецкая армия, потеряв несколько миллионов солдат вермахта убитыми, огромное количество раненых и пленных, уже не способна была рассуждать здраво. Клокочущая кипень крови волна за волной ударяла им в голову, доводя до умопомрачения и равнодушия к любому голосу мира, Теперь фашисты стояли здесь на каменных плитах города, на краешке берега, поросшего водорослями, и казалось, что время для них — иллюзия, годная лишь как сырье для их варварских чувств. Казалось, они не понимают, где у них голова, а где брюхо, не видят, что немецкая армия уже превратилась в личинку, пожирающую свое тело. Разум не мог указать им границ, которых нельзя переступать, от них ускользнуло даже то осмысление, которое ввергает тело в состояние головокружения и ускоряет падение.