И не видно было иного решения, помимо продолжения той страшной непрерывности событий, которой являлась война. Достигаемая в какой-то момент победа тут же становилась началом следующей схватки; сумма событий создавала историю, приближение к окончательной цели, к главному условию этого убийственного движения, которое не остановится, пока не будет наконец уничтожен источник войны. Такой возможностью является обуздание жестоких законов истории. Но пока что движение это все еще множилось пропорционально количеству убитых, числу тысяч километров, пройденных солдатами, непрерывности игры стратегии и политики. Сражение за Колобжег разгоралось тем же пламенем, какой пылал у ворот Сандомира и Варшавы; пути из-под Ленино были перенесены к польскому морю.
Восемнадцатый пехотный полк, захватив ратушу, здания полиции и старой коллегиаты и овладев, наконец, частью Сольного острова, штурмом взял помещения почты. Одно из зданий заняла рота под командованием сержанта Никодима Незнанского. Теперь их атака была нацелена на костел святого Марцина, в котором забаррикадировалась группа гитлеровцев. Рота Незнанского залегла у подножия стройной башни костела, с верхушки которой уже были сбиты вражеские наблюдатели, и те места, где они находились, зияли дырами, пробитыми снарядами. Готический костел высился перед ними, противостоя в неравном поединке ожесточенному обстрелу. Его стены со стрельчатыми окнами, украшенными витражами, защищали немцев, заполнивших все помещения от фундамента до верха стройной башни. Здание костела было столь красиво, что обстрел его был подобен иронии судьбы, непреодолимому ощущению неравенства идей, столкновение которых и привело к парадоксу. Чтобы уничтожить тех, кто находился в костеле, приходилось его разрушать. Призыв к капитуляции не помог. Да и никакой призыв не мог преодолеть сочетание упорства и глупости осажденных. Духовное превосходство бойцов роты Незнанского многое могло бы объяснить, но ничем не могло помочь красоте костела, телу его еще целых сводов, которым суждено было рухнуть в руинах. Приказ взять превращенный в форт костел штурмом поставил на молчании точку. Ракетные залпы «катюш» очистили предполье и прилегающие к костелу кварталы немецких укреплений, прикрывавших возвышавшийся центр сопротивления. Костел замкнул вокруг себя кольцо, и казалось, что физический перевес осаждающих окажет свое воздействие, что осажденные поймут свое положение. Но здесь уже все стало невозможным — залпы гитлеровцев, словно удары тяжелых весел, толкнули костел в пучину. Войска, намеревавшиеся овладеть Колобжегом с ходу, повсеместно встречали ожесточенное сопротивление. По сигналу Никодима крупнокалиберные пулеметы открыли огонь по костелу, дробя остатки цветных витражей готических окон, ужасающие глазницы которых, наполненные огнем, светились в наступающих сумерках. Идейная схватка не на жизнь, а на смерть вела свои расчеты каким-то глухим и непонятным способом, и ни одна из сражающихся сторон не получала от этого выгоды, каждая сражалась, готовая, сознательно или бессознательно, все взорвать. Костел еще стоял, полный аристократической надменности, но его остроконечная башня искала ответа на вопрос о нелогичности происходящего, бунтовала против этой обезумевшей инквизиции и, задыхаясь в дыму, находилась перед собственным судом, который настолько обособил ее, что она осталась в одиночестве. Башня не могла рассчитывать ни на римское, ни на немецкое право, ни на племенную принадлежность, ни на персональную свободу. Она могла рассчитывать только на благосклонность снарядных трасс, чертивших над ней магические дуги. Повсюду бушевал огонь, пожирающий свои порции победы. Этот огонь отвергал любое милосердие, руководствуясь жаждой того безумства, которое ад сжигал в пепел. Никакой снисходительности, никакой милости, один лишь аскетизм. Стрельба пульсировала, подобно переменному току в проводах, и под прикрытием этого огня штурмовая группа сержанта Никодима прорвалась к окованным дверям костела, на которых дух искусства запечатлел образ небес. Теперь это произведение искусства было разнесено вдребезги зарядом тротила, открыв нутро, полное греховного противоречия; дуализм мировоззрения рыкнул громовым голосом и начал ломать копья, споря о том, в чем суть добродетели, а в чем — греха. На каменных плитах пола, возле молитвенных скамеек, между дароносицей и кувшином со святой водой расположилась, словно спившееся чудовище, смерть. Солдаты сержанта Никодима вбежали в костел и тут же убедились, что он не опустел. От алтаря и из ризницы их встретили вражеские залпы, и в глубине готического нефа разгорелась схватка. У хищника было тело и клюв из железа, а свои когти он вонзил в камень; сброшенный вниз, он не стал сарычем-мышеловом, а был все тем же коршуном-стервятником. Хлопая о пол своими тупо-закругленными крыльями, он бил клювом в стены, когти его с бешенством раздирали на куски хоругви, сбивали подсвечники и в щепки разносили скамейки. Вино из разбитых фляг лилось, точно кровь, и казалось, что здесь свершается последняя тайная вечеря. Солдаты с белыми орлами на шапках, превышая своей решительностью весь ужас, что лился потоком на их головы, перебегали в огне подобно лопающимся каштанам. Образ боя все более становился похожим на творение из огня, дыма и обломков кирпича и штукатурки. Святыня стонала всем фундаментом, кружа в вышине еще невредимый свод. Небу было плохо. Но и земля не могла уяснить ситуации. Ложись, небо! Почему ты не падаешь? Что тебя еще удерживает? Почему продолжаешь кружить над нами? Сержант Никодим остановился и, запрокинув голову вверх, посмотрел в глубину неба, словно в огромное море, которое рядом, за костелом, гудело битвой и своей близостью к земле. Внезапно Никодим увидел в проеме выбитых взрывом дверей костела фигуру сестры.