Хотя это было лишь игрой воображения, но Миле казалось, что среди солдат находится Эдвард Янион, что она видит среди пламени его лицо, покрытое струями пота и полосами копоти. И это доказывало силу и жизненность человеческого воображения, искусно скрытого влияния данной себе клятвы. Казалось, что карантин памяти, пройдя стадию накала, открыл шлюзы и справиться с этим уже невозможно.
Огонь польских гранат впивался в крепость, все стало простым и понятным. Границы этой битвы, поглощенные стихией, исчезли для Мили; она сделала выбор, не нуждавшийся в объяснении. Теперь, когда развеялись пыль и дым, осталась чистая темнота. Своды костела все же не рухнули, обрушилась лишь небольшая часть потолка. Ее уверенность в себе снова не встречала сопротивления, а страх перед враждебностью черной бездны костела уступил место свободе решений. Она стала субъектом отбора, осуществленного битвой, и, когда доползла до алтаря, знала уже, что рядом с ней нет ни единой живой души. Смерть отступила на второй план, точнее, не было ее активного присутствия: она выполнила свою задачу, живые сюда не проникали, и она праздно кружила под высокими сводами.
Миля заняла выжидательную позицию, обладая преимуществом перед мертвыми, которые лежали у ее ног, подтверждая ту истину: когда мы живы — нет смерти, когда есть смерть — нет нас. Какая же она, смерть? По-настоящему мы никогда ее не видим. На костел опустилась пронизывающая, всемогущая слепота. Удивляясь, Миля думала о том, что смерть, ничем не навязываясь, предлагает ей свою компанию, соседствует с нею в такой тишине, словно все уже сказала. Казалось, есть преграда, преодолеть которую ей трудно, и она размышляет о том, каким замыслам отдать предпочтение. Теперь Миля находилась в этой тиши, посеянной бурей, в вечности, лишенной направления, словно на качающейся льдине, в неглубокой впадине алтаря. Миля встала в нишу и направила свой автомат в открытую дверь ризницы, через которую убежали немцы. Большие врата нефа, через которые отступили поляки, зияли мертвой пустотой. И немцы и поляки не верили, что в костеле кто-то уцелел живым, и обе стороны готовились к новой атаке. Костел встал на линии огромного фронта, словно маленький, не решенный до конца ребус. Вокруг кипело сражение, а здесь царила тишина, покрытая таинственными знаками, один лишь палец девушки на курке ППШ показывал время; полночь уже почти наступила. Чудилось, что мертвые ведут меж собой приглушенный разговор; что-то полумертвое обрушивалось и осыпалось и уступало место, будто желая сообщить, что все кладбища полны людей, без которых не было бы этого еще существующего мира. Плодородные земли Европы, от Атлантики до Урала, контрабандой переносили кровь на свои пашни, и Миля ощутила, как эта вздыбленная пашня, освещенная прожекторами ночного сражения, разыгрывает свои последние козырные карты, как по небу и по земле скользят стрелки полевых радиостанций, передавая друг другу противоречивые, призывающие к борьбе приказы, как развеваются в воздухе обрывки боевых знамен и гимнов, вплоть до костельной хоругви, покрывающей ее тело. Клочки воспоминаний пронеслись по ее следам, начиная от смерти отца и гибели Эдварда под Ленино, вплоть до этого порога, врытого уже в берег польского моря. Как же выглядит море? Она никогда не видела моря и должна увидеть его! Она здесь, на пороге свершения, в зное битвы, а дождь запаздывает, сбросив воды где-то рядом. А здесь слышен лишь шум броневиков, окружающих костел. Миля постепенно впадала в полусон. Ей мнилось, что она прибыла к месту своего рождения. Вот круто вздымающаяся гора, на которую она взобралась, достигнув вершины. Там же она вывела из конюшни коня — и не успела опомниться, как очутилась верхом, глядя, как внизу расстилается огромное море; вот она мчится, впитывая названия проносящихся мимо сел и местечек; со страхом смотрит на циферблат часов, на снег, дождь и ветер, на пространство земли, которое столь же мало, сколь коротка ночь. А вот она будто бы слезает с коня, садится на нос лодки и плывет в море. Седые, пушистые волны щекочут ступни ног, колени и уже добираются до бедер. Лодка приплывает к небольшой пристани, где уже триста лет сидит отец на сосновой лавке, как на вечном плоту, приплывшем сюда и более прочном, чем динамит. Только Эдвард, не обращая внимания на то, что солнце вот-вот взойдет, не появляется, он так же, как и Эней, все еще ищет остров, о котором все узнают утром из газет и радио, остров четвероликих деревьев прочнее динамита, остров, имеющий форму сердца, вставленного в оправу устья Одера, у самого моря. А это не остров Волин?
Осознание этого видения пронизывает все закоулки души. Миля глубоко вздыхает; чернильная темень издает шепот, удостоверяющий эту картину именами молитвы; ей еще видятся снежно-белые густые волосы на голове отца и его седая борода, простершаяся от вершины горы до долины.