Межицан испытывал чувство удовлетворения: в глазах подчиненных он видел то рассудительное спокойствие, которое бывает только перед новым серьезным испытанием.
…В лозняке замаскированы машины танкового взвода. Экипажи в боевой готовности. При появлении Межицана танкисты быстро повскакали с мест, но генерал замахал обеими руками, разрешая сидеть. Выслушал рапорт. Только после этого отступил чуточку в сторону, показывая, что он пришел не один, что вместе с ним советский генерал, и взволнованно заговорил:
— Хозяин нашего плацдарма генерал Николай Иванович Логунов. С ним я имею честь познакомить вас. — Потом он обратился к Логунову: — Воины нашей бригады, товарищ генерал, хорошо знают русский язык, все понимают, так что прошу…
Логунов немного помолчал, окидывая глазами танкистов, которые внимательно и выжидающе присматривались к нему. Провел рукой по коротко стриженной голове, прикоснулся к биноклю, висевшему у него на груди.
— Этот плацдарм дорого нам обошелся, товарищи поляки, — начал он негромко. — И мы платим за него кровью каждый день и каждую ночь. Видимо, враг понимает, что не ради любопытства перешли мы Вислу. Он понимает, каким будет наш дальнейший путь. Когда же мы пойдем вперед? Одно знаю: ждать осталось недолго. А пока мы обязаны удерживать каждую пядь этой земли за Вислой. Вот и все, что я хотел сказать, товарищи поляки. Мы — сталинградцы, вы — вестерпляттовцы. Этого достаточно. Скорее умрем, чем отдадим завоеванное. Верно я говорю?
И хотя в армии не принято коллективно проявлять свои эмоции без команды, танкисты дружно ответили:
— Верно!
— Не отдадим!
— Смерть фашистам!
В просторном блиндаже, вросшем в привислинскую дамбу, Яворовскому вручили приказ, инструкции. Было два часа ночи. Офицер польского армейского штаба то и дело доставал из-под стола черную бутылку и полоскал ароматной жидкостью свой рот, горло. У него болели зубы. На лоскуте бумаги, лежавшем перед ним, карандашом начерчены контуры противоположного берега, островки, песчаные отмели. Следом за войсками здесь должен будет переправиться и милицейский отряд, возглавляемый ротмистром Яворовским. Сейчас его хлопцы отдыхают перед боем в окопах. Там не холоднее, чем в блиндаже. Подходят новые и новые группы. Пехотинцы, спешившиеся уланы, артиллеристы, связисты. Бронебойщики с длинноствольными ружьями. Санитары. Радисты. Люди в белых маскхалатах и теплых полушубках, в шинелях и коротких бушлатах. Может, это от их тел идет тепло — снег на брустверах стал мягким, податливым. А ведь еще вчера он был колючий, рассыпался в ладонях, будто сахарный песок. Кроме оружия, отдельные бойцы держали при себе свернутые боевые штандарты.
До рассвета еще далеко. Яворовский убежден, наступление и переправа начнутся в шесть утра, когда рассветет. Следовательно, три-четыре часа ожидания. В блиндажах командного пункта еще нет никого из высших военных начальников, а что они придут, догадаться нетрудно. Пучки проводов, присыпанные снегом, сбежались сюда со всех направлений. За суконной шторой, разделяющей блиндаж, разговаривают между собой офицеры связи. По голосам можно определить, что их много. Среди искусственных снежных валунов притаились мощные радиостанции с высокими антеннами и собственными электродвигателями.
Между двумя берегами продолжалась перестрелка. Время от времени трассирующие пули разрезали темное небо, тогда нетрудно было проследить, как далеко они залетали и где угасали. Но чаще сине-зеленые огни стелились над водой и исчезали в ней. Как и в предыдущие дни, горела Варшава. Кто знал город, мог точно определить, где именно, какой квартал горит. Иногда слышался громоподобный голос «толстой Берты», старинной пушки, которую фашисты привезли на специальных железнодорожных платформах. Где разрывались ее снаряды, никто не знал. Ходили даже слухи, что она из-за отсутствия боевых зарядов стреляет холостыми.
Ознакомившись с документами, Яворовский попросил разрешения выйти. Майор посмотрел на часы.