— Вот и хорошо, что вы здесь, — сказал Спыхальский, наклоняясь к самому уху ротмистра Яворовского. — Кто был под Ленино, имеет право видеть это.
Огненный вал непрерывно наплывал из реки на берег, на левобережную дамбу, взвихривался, закручивал и раскручивал раскаленные спирали, опускался на бело-серые пятнистые изгибы прибрежной полосы каскадом искр, снова и снова полыхал пламенем. Вдруг какая-то дикая сила подняла лед и воду, разъяренно бросила на каменную гать, на загроможденные руинами склоны, на живых и мертвых врагов, которые, подобно клещам, впились в тело Варшавы. Покачивались, плыли левобережные кварталы. К окровавленному небу простирали свои шпили костелы и дворцы. Силуэты хаотически нагроможденных камней, скрюченных пожаром и взрывами железных и бетонных ферм, обломков стен сливались в одну бесконечную гряду.
Далеко за дамбой небо вдруг озарилось огромной молнией, вверх потянулись красные языки, и до наблюдательного пункта докатился грохот горного обвала. Земля под ногами у Яворовского вздрогнула. Константинов приник к стереотрубе. Но и без нее видно было, как покачнулось и медленно стало падать набок здание с островерхой крышей.
Послышался чей-то голос:
— Кажется, костел святого Вавжинца?
— Нет, это не костел, костел левее, — уверенно сказал Спыхальский. Кто-кто, а он, инженер-архитектор по профессии, знал Варшаву. Еще до войны был автором грандиозного проекта новых районов, отмеченного на конкурсе в Париже премией «Гран-при».
— В чем дело? — строго спросил Константинов у артиллерийского генерала, который в этот момент распекал кого-то по телефону. — Куда бьют ваши «боги»?! Я ведь предупреждал…
Генерал растерянно смотрел на Константинова, но трубки от уха не отрывал, продолжая слушать. Наконец доложил:
— Артиллерия ни в чем не повинна, товарищ маршал. Это работа гитлеровских саперов. Выполняется безумный приказ фюрера — не оставить в Варшаве камня на камне.
Почему-то долго не рассветало. Дым стлался над рекой, над скованной морозом землей, над позициями наступающих войск. Снег вокруг темнел на глазах, покрывался грязными пятнами.
Пехота спустилась на лед Вислы, и пушки начали бить по дамбе. Левый берег ответил наконец всеми своими стволами. Завязалась яростная дуэль. Вражеские снаряды, будто плуги, перепахивали лед, крошили его на миллиарды сверкающих кристаллов. Вдруг произошло невероятное. Где-то над самым фарватером встретились в воздухе два снаряда: молния озарила все вокруг, ударил гром. И в следующий миг стало видно, как идет по черно-белой снежной пахоте наступающее войско — пехота, засевавшая поле боя огненным зерном.
Что-то у противоположного берега привлекло внимание Константинова. Генерал Поплавский смотрел в ту же сторону. Сухощавый советский полковник, который все это время нервно курил папиросу за папиросой и время от времени наклонялся к расположенной на бруствере установке, похожей на морской перископ, вдруг сорвал ушанку с головы и громко воскликнул:
— Тельмановцы! Они наконец дали о себе знать. — Потом спохватился, надел шапку и уже спокойно, приглушенным голосом доложил о чем-то генералу Поплавскому. Тот сразу же приблизился к Константинову и доложил:
— Немцы бьют по немцам, товарищ Константинов. Расстреливают соседние доки и закопанные в землю танки. — Поплавский торжественно поднял руку, стиснутую в кулак: — Рот фронт!
— Мне докладывали о тельмановцах и их плацдарме. Признаюсь, трудно было поверить, — сказал Константинов.
— Почему же?! Гитлеры приходят и уходят, а немецкое государство, немецкий народ остается. Так, кажется, нас учат?!
— Каждый по-своему воспринимает это определение. Мне рассказывали, как молоденький ефрейтор из нашей штабной роты охраны категорически заявил, что он с этим не согласен. У него под Полтавой за день до освобождения города фашисты уничтожили всю семью. Заживо сожгли отца-инвалида, мать, двух сестер. Попробуй убедить его, что не все немцы фашисты, что «немецкий народ остается…».
— Тельмановцы, как видите, доказывают свое право оставаться. Не словом, а делом, товарищ маршал.
Тот же худощавый полковник доложил:
— На батареи тельмановцев ползут «тигры».
Константинов решительно рассек воздух рукой, будто срубил саблей лозину.