Здесь и нашли его рабочие гидростанции. «Ни слова маме и дочкам!» — единственные слова, которые он прошептал. Но неисповедимы пути мыслей и чувств любящих людей — тут же прибежали жена и девочки, бледные, испуганные. В полутора сантиметрах от позвоночника прошла немецкая пуля и вышла в правом боку. Его перевязали полотенцем — единственная помощь, которую могли ему здесь оказать.
Два дня лежит Шикула на бетонном полу, в узкой и сырой штольне, в кромешной тьме — ведь во всей округе давно уже отключен ток. Он лежит и терзается мыслью, что теперь больше некого послать к русским, да и вообще к ним уже не проберешься, потому что все простреливается насквозь… Двадцать кусочков сахара — вот все их запасы, вся еда на те два дня, что уже прошли, и на те, что еще предстоят… У него поднялся жар, он не знает, день сейчас или ночь, перед воспаленным взором мелькают какие-то фантастические картины, потом вдруг появляется фуражка с красной звездочкой, она исчезает во мгле, затем опять склоняется к нему чье-то широкое улыбающееся лицо… Шикула смотрит во все глаза — это лицо, плечи!.. И он держит чью-то руку в своей руке… Ради всех святых, да ведь это явь! Это правда!..
«Плотина заминирована!» — первое, что он сказал.
Вскоре пришел военный врач. Шикулу осмотрели, перевязали и, положив на носилки, отправили в полевой госпиталь. Он расспрашивал, ему отвечали… Два дня с боем пробивались советские солдаты к плотине, эсэсовцы были вооружены до зубов, а эти проклятые пушки отрезали своим огнем все подступы вокруг… Да, они знали, что плотина заминирована, к ним пробрался «один товарищ» и рассказал… «А как же мины?» Он не успокоится до тех пор, пока они не извлекут все эти проклятые тарелки! Он попросил подтащить его на носилках к плотине и точно показал места, где спрятаны мины… Это ведь не шутка, товарищи, ведь, случись взрыв, не только проезд и покрытие плотины, но и все ее оборудование, машинный зал — все полетело бы к черту!.. На берегу поблескивают на солнце пушки разбитой батареи. Один из стволов переломился пополам и торчит, уставясь в синее небо, затихший и недвижный. А рядом из подвала шикуловского дома выводят последних эсэсовцев с поднятыми над головой руками, среди них он увидел того самого, со шрамом. Шрам широкий и белый как мел, на спутанных волосах нет больше фуражки, руки подняты, лишь на одной желтая кожаная перчатка… Проезд по плотине, все подступы к ней они держали под ураганным огнем, а о контрольной штольне, по которой на этот берег перебрались двести советских солдат, они начисто позабыли. «Стратеги!»
Много лет прошло с той поры. Они пронеслись как поток воды. Шикула давно уже спокойно работает на своей плотине. Если вы когда-нибудь попадете туда, то почти наверняка его увидите. Он или ведет занятия по спасению утопающих, или следит за очисткой сливных каналов, или же заботливо осматривает щиты ледорезов… Вы увидите его в потертой кожанке или в замасленном комбинезоне, такого незаметного, тихого, с добродушными глазами, уже немного сгорбившегося — ведь ему как-никак без малого шестьдесят пять лет… И если вы напомните ему об этой истории, он скорее всего, чуть-чуть нахмурившись, махнет рукой и в смущении потянется к воротничку рубашки, чтобы расстегнуть верхнюю пуговицу. «Ну что в этом такого? — скажет он. — Да любой на моем месте сделал бы то же самое!»
Перевел с чешского В. Любовцев.
Олесь Гончар
ЗЛАТА ПРАГА
Полки, стянувшись в колонны, устремились вперед. Рассекая горячие, разомлевшие от зноя поля, навстречу бежал асфальт, сплошь политый свежей водой. Празднично одетые чехи и чешки неутомимо поливали его с утра до вечера, чтобы не пылила дорога, чтобы не падала пыль на о с в о б о д и т е л е й.
Чистые, красивые села и городки, утопающие в молодой зелени, подняли над домами красные советские и трехцветные национальные флаги, трепетавшие словно вымпелы множества кораблей в огромной гавани. Весь мир стал сразу необычайно ярким и пестрым. Сквозь вдохновенный людской гул безостановочно двигались вдохновенные войска.