— Готово?
— Вынести и облить бензином!
Две группы по четыре человека поспешно выбросили два трупа во двор. Все заспешили и выглядели теперь как злодеи, которые хотят выкрасть еще и собственную шкуру. Страх их лиц, сумятица бегства и стук сапог по плитам двора далеки были от строгого порядка полковых штандартов и четкости приказов — ничего из этого не уцелело. Океан войны, нависший над Берлином, делал атмосферу душной и тяжелой. Беглецы выскальзывали из бункера подобно утопленникам, протискиваясь сквозь щели клетки, сооружение которой обошлось им в четыре года войны.
В тот день, после артиллерийской подготовки, Советская Армия начала общий штурм города и прорвала все внутренние линии сопротивления. Победоносные войска пробились через каналы и мосты, через площади и улицы, через весь невероятный и многоярусный бред смертоносных препятствий, пульсирующих тотально и до конца, вплоть до скрежета ключа в бункере Гитлера. Город был взят, и величие победы простерлось над огромной зоной руин, которые стали всего лишь документом окончательного поражения. Обратив свое варварство против самой себя, зловещая прусская культура скалила на людей зубы трупа. Осязаемая телесность поражения превратилась в факт истории, а костюм «третьего рейха» перестал быть неизвестно откуда появившимся одеянием Гитлера. Общепринятые нормы пришли в четкое взаимосоответствие с телом и душой, тесно прилегая к ним. Борьба между кровавым гангстером и федеральным агентом совести «третьего рейха» выплеснула в одной персоне на берег все фикции. Но над этой опустошенностью, над убожеством бункера «третьего рейха» надзирало нечто большее, чем скудная немецкая совесть. На стенах Берлина, как бы начертанные рукой бдительного разума, появились слова: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается». Но бункер, хотя труп из него и выбросили, еще стоял, заполненный грудами награбленных ковров и произведений искусства, мебели, мехов и хрусталя, стоял, огражденный правом собственника, которым был народ. Это ужасно, но именно немецкий народ был собственником бункера, в котором валялись матрацы, сотканные из волос концлагерных узников, светились лампы в абажурах из человеческой кожи. В бункере Гитлера перемешались мешки макарон со снимками отправляемых в крематорий детей, груды консервов — с тайной смерти умертвляемых «циклоном». Теперь все изумленно оглядывались назад, на человека, выкинутого за дверь и облитого бензином. Многим казалось, что все это — безумная легенда, ничего не имеющая общего с действительностью, апокалипсис, в котором люди неповинны. Однако необъятные границы власти облитого бензином человека были рубежами современности; все происходило наяву, с величайшей последовательностью, с применением средств, свидетельствовавших о знании как анатомии, так и тернового венца человека. Полосатая арестантская одежда и ковры, залитые запекшейся кровью, не позволяли поддаться обману вульгарного анализа, сводящего явление к сфере мифа, к эпохе бесноватых медиумов, к хаосу предыстории, уже являвшейся поприщем многих логически развенчанных абсурдов. Ничего подобного сделать было нельзя, невозможно было ни убежать от этого злодеяния, ни скрыть его. Между черными дымовыми трубами виднелось ясное небо, весеннее солнце освещало развалины баррикад. Добро как бы пробуждалось ото сна и, жаждая утра, искало колодца, чтобы смыть с себя тяжкое бремя.
Торжествуя, советские солдаты выстреливали в воздух последние патроны, словно желая сбросить с себя тяжелое ярмо, освободиться от дьявольского груза, столь долго принуждавшего их к кровавым битвам. Будучи невольными филантропами величайшего сражения, они стремились сбросить со своего тела тяжелые боевые доспехи и освободить душу от убийства. Злодеяние будет судимо своим порядком, а сейчас они хотели мыслить своими словами. Война — это самое тяжелое порабощение человека, и наиболее прекрасной будет та война, которая никогда не разразится. Человеку для самопознания жестокость не нужна. Мысли солдат переплетались с изумлением: невозможные, казалось, для решения судьбы — решились.
Среди этих ликующих воинов, в конце аллеи Унтер-ден-Линден, там, где размочаленные до основания липы светили мезгой, где третий полк дивизии имени Тадеуша Костюшко встретился с подразделениями Первого Украинского фронта, совместно штурмуя Бранденбургские ворота, встретились Хелена Чапская и Бартош Награба. Их изумление соответствовало моменту, и они в один проблеск секунды вдруг как бы очнулись; неизмеримая значимость событий и справедливости одной рукой достигала неба, другой — касалась земли и сожженного бункера Гитлера. Над выжженным полем битвы висело утреннее солнце, дополняемое ветром и запахом распускающихся листьев. Удивление Хелены превысило грань невозможного.