«Вроде бы и сирень, но где ей, бедолаге, до нашей калиновской! У нас по весне, когда разбушуется на селе сирень, никакого одеколона не надо. А вид, а цвет, а кисти какие громадные! Этим же куда, горемыкам, одно слово — горожанки, как и люди: на взгляд вроде бы и пофасонистей и покультурней, а все ж не то, не то, что у нас, на селе. У нас, в Калиновой, вот это сирень так сирень! Поди, и там тоже уж цветет!»
Так про себя думал артиллерист Франек Чепига, прижимая к разгоряченному лбу, к покрасневшим от дыма и недосыпания глазам ветку белой росистой сирени. Холодная роса притупляла усталость. Нюхал Франек сирень и думал себе дальше:
«Неживая эта городская земля — солнца мало: дома застят, пчела сюда не долетит, ветерок чистый не подует — откуда ж и взяться сиреневому духу? Мается дерево, что ж и дивиться, что чахлое, будто чахотка его скрутила».
И не стал Чепига ломать пригнутую ветку — жаль ее стало. Закинул винтовку за спину, выбрал под стеной дома закуток потише и сел, подставляя небритое усталое лицо под лучи затянутого чадным дымом солнца.
«И солнышко тут тоже не то… не то, что наше, калиновское». Но ему было хорошо, тепло. Прикрыл Франек глаза, задумался, вспоминая…
…Только год прошел, как поженились они с Андой. Только год и удалось им проработать на своей земле. Бывало, идет себе Франек на зорьке за плугом. Отвалы ложатся как по линейке, на каждом блестит след лемеха. «Но, Гнядый, но! Давай, давай, малыш, скоро и завтрак. Один заход еще сделаем, и шабаш. Давай, Гнядый, давай, малыш!» И свист кнута, но разве что так только, для порядка. Гнядый хорошо это знает и поэтому вовсе не боится хозяйского кнута, и тоже, пожалуй, больше лишь для порядка, взмахивает хвостом. Идет Франек Чепига своей ровнехонькой бороздой, идет за плугом босой, а чуть прохладная земля пружинит податливо и ногу щекочет. Грачи за спиной галгочут, скачут за ним след в след, вылавливают червяков и личинок. Допахали до груши. Вывернул Франек плуг, распряг лошадь, разнуздал, повесил ей на морду торбу с кормом. Анды не видать. Сел Франек на межу, глянул сверху на затянутую утренней голубоватой дымкой Калиновую. Белесый туман таял над Стругом. День занимался погожий. «Хорошо, что выехал на поле чуть свет — днем, похоже, будет жарища!.. На Панской Стороне, за Стругом, краснеется крыша школы, из Тычина по дороге едет машина, волоча за собой длинный хвост клубящейся пыли. «Ну и пылища, да еще и с самого утра! Да, быть жаре; хоть бы каплю дождя». Поглядел Франек на солнце, потом расстелил попону и улегся на ней поудобнее…
— Чепига! Франек!
— А?! Что?!
— Куда ты запропастился?
— Тут я, за стеной.
Из-за угла вынырнул капрал Сыгурский; протягивает котелок.
— Что ты сюда забрался? Давай-ка лучше выпьем, браток. Кажись, всему этому свинству пришел конец, отвоевались. Будь здоров, дружище! Теперь уж и впрямь можно выпить за здоровье. Держи, старик!
Сыгурский хлебнул от души, передернулся, вытер губы и протянул котелок Чепиге. Глотнул и Франек, но с оглядкой — знал: тут пьют только спирт.
— Ну, потопали, Франек, поедем с русскими глядеть на Бранденбургские ворота. Наши все туда махнули. На танке двинем, враз там будем.
— Да ну…
— Что «да ну»?
— Неохота. Ноги болят, глаза режет от недосыпа. Посижу лучше тут малость, отдохну.
— Ну, как хочешь, я побёг.
«…Прыткий парень этот Сыгурский. А уж настырный…»
…Вчера вечером они вышли с орудием к этому дому. Вокруг грохот, ад кромешный. Три дня и три ночи их полк без отдыха дрался в Берлине. Он первым из всех полков костюшковской дивизии был введен в бой и яростно наступал со стороны Шарлоттенбургенштрассе в направлении на Тиргартен. Солдаты знали — это последние дни войны, а возможно, и последние ее часы, и вот те на — такое чертово пекло — всюду кровь и смерть. Дрались не щадя жизни, как дьяволы. Дом солидный, железобетонный, на перекрестке улиц. Темнотища. С другой стороны улицы смертоносными светляками строчил в них гитлеровский пулемет. Оттуда же били минометы.
— Хлопцы, — крикнул капрал Сыгурский, обращаясь к расчету своей 76-миллиметровки, — а что, если затащить пушку на второй этаж и оттуда жахнуть, а?!
— Не выйдет — лестница узкая.
— Да и пушка тяжелая.
— А если попробовать помаленьку?
— Попробовать можно…
Бахнул миномет, рвануло, посыпались кирпичи, взвизгнули осколки. Вскрикнул Зигмунд Сенковский, схватился руками за живот.
— А, черт, достали!
— Сволочи!
— Свести станины, пушку наверх! — рявкнул Сыгурский.
Санитарка оттащила в сторону стонущего Сенковского.