— Вот-вот! — воскликнул Ушерт. — Именно в этом месте я сказал Гансу: «В такой тревоге они живут там постоянно. Это можно легко себе представить. Но от ужасов войны они все-таки избавлены. Вот что придает хоть какой-то смысл нашим мучениям здесь». — «Ты так думаешь? — спросил Ганс. — Послушай, что Эли дальше пишет». И он прочел. Прошу вас, продолжайте!
— «…Что ж ты думаешь, еще не было девяти часов, когда завыли сирены и тотчас загрохотали зенитки, Я не спустилась в убежище, а опять села за рояль и как безумная заиграла «Патетическую» Бетховена. Чем чаще и грознее были разрывы, тем неистовее я ударяла по клавишам. О, это прекрасно! Я тоже сражалась! На свой лад. А как хорошо воевать таким оружием, как Бетховен. Грохот длился далеко за полночь. Они здорово бомбили. Одна бомба разорвалась где-то близко: наш старый дом даже покачнуло. Но какое это имеет значение? В газетах завтра опять будет сказано: «Материальный ущерб ничтожен…» И доверчивый обыватель успокоится».
Я опустил письмо. С минуту мы оба молчали. Затем Ушерт заговорил:
— Тогда я все думал, почему Ганс читает мне письма Эли? Потому, быть может, что он был горд ею. Попросту — горд. И чувствовал потребность поделиться с другом гордостью и радостью. Я хорошо понимал это и однажды сказал Гансу: «Твоя Эльфрида чудо! Незаурядный человек!» Ганс пристально посмотрел на меня и проворчал: «Незаурядный, конечно! А вот мы все заурядные, грошовые люди, покорные, как стадо баранов!» И рассказал непривычно многословно: «Родители мои жили раньше во Франкфурте-на-Одере, вблизи городских скотобоен. Ребенком я каждый день видел из окна, как по нашей улице гонят коров на убой. До чего же они ревели! Как вырывались из рук своих убийц, положительно обезумев от страха смерти! На улице всегда стоял отчаянный рев и крик, творилось черт знает что. Но здесь никто не ревет. Никто не пытается вырваться. Тупо шагаем мы в братские могилы. Да-да, мы заурядные люди».
Перед нами расстилался заснеженный пейзаж. Деревья с отяжелевшими от снега ветвями красиво вырисовывались на фоне матово-серого неба. Ночь была зверски холодной, и утром мы отправили в тыл первых обмороженных. Иозеф Мартель, вюртембержец, отморозил ногу, а еще четверо кто — нос, кто — уши. В каждом из нас жил страх, что и его постигнет та же участь. Обморожения мы страшились больше, чем огнестрельных ран. Обещанного зимнего обмундирования мы все еще в глаза не видели. Ганс, как бы говоря сам с собой, тихо произнес: «Значит, все это существует: теплые, уютные комнаты, рояль, музыка, кино, улицы». И вдруг громко, чуть нес яростью: «Ну скажи мне, необходима была эта война с русскими? Можешь ты понять, почему те, в Берлине, гоняют нас с одной войны на другую? Почему они после Франции не поставили точку? Они хотят завоевать мир, и для этого мы должны замерзать и подыхать. Тут ничего общего нет ни с Германией, ни со всем тем, что они вкручивают нам в мозги. Эта война — чистое безумие! Нам нужна земля, говорит померанин. Мне она не нужна. Я не собираюсь стать крестьянином. Ты спроси, кто хочет поселиться здесь после войны? А прежде мы еще должны убить всех русских! Ну да, конечно, мы старательно делаем свое дело!»
Еще никогда я не видел его таким озлобленным, никогда не слышал от него таких горьких слов. И вот что из тогдашнего нашего разговора мне особенно запомнилось: