«Когда наши вошли в Чехословакию и чехи не смогли оказать сопротивления, все газеты писали: «Трусливый сброд эти чехи! Народ, не готовый пойти на все, чтобы отстоять свою страну, не заслуживает места под солнцем». А вот русские как раз, понимаешь, не капитулируют, они чертовски готовы на все, только бы отстоять свою родину. Что же пишут наши газеты? «Трусливый славянский сброд! Народ, который так фанатически сражается, должен быть стерт с лица земли!» Ах ты дьявол! А мы только инструмент в руках этих ненасытных в Берлине. Нас никто не спрашивает, нас только гонят. А я хочу знать, зачем и для чего. Я хочу видеть смысл того, что делается, хочу все понимать. Что я — скот, который можно гнать перед собой и который подыхает, чтобы погонщик жрал мясо и хлебал суп? Это ведь так! Так!»
Ганс говорил и говорил, он, казалось, проверял свои мысли и выводы на том, что делал сам, что видел вокруг. Пока мы день за днем, ведя бои, безостановочно продвигались вперед и верили, что с каждым шагом приближаемся к концу войны, у нас не оставалось ни времени, ни возможности, ни — как мы по своей беспечности были уверены — серьезной причины задумываться над смыслом и целью наших деяний. И все в корне переменилось, как только мы на долгие дни застряли на этой засыпанной снегом горе; тут уже упорное сопротивление русских и жестокий холод начали подтачивать наше бездумие.
Да еще письма Эльфриды. Раньше они не оказывали такого непосредственного влияния на Ганса, но, как видно, незаметно для него самого перепахали его душу. Вот теперь это и сказалось.
— Мы готовились к броску на Москву. Обер-лейтенант Тамм обещал: когда падет Москва, все получат рождественский отпуск. Ему мы не верили, но в Москву очень хотелось, там было жилье и жратва. Разумеется, знали, что не всем дойти до Москвы. Но был ли у нас выбор? Здесь, на снегу, на морозе, мы все погибнем, если срочно не уберемся отсюда.
Танки ползли по снежным полям, эскадрильи черных пикирующих бомбардировщиков проносились над нами, указывая путь. Непрерывно из всех стволов грохотала наша артиллерия.
Мы шагали, ползли, скользили, утопая в снегу. Русские стреляли как безумные, и стреляли метко. В первые минуты атаки в нашем взводе три человека получили ранения в голову.
Не размышлять! Вперед! Любой ценой — вперед!
Мы карабкались на занятую русскими высоту, застревали в снежных сугробах, перевертывались и, словно озорные ребята, скатывались вниз с горы.
Не оглядываться! Вперед! Только вперед!
Мы заняли высоту. Русские отошли в леса.
За ними! Прорваться! Во что бы то ни стало! Не останавливаться!
Обер-лейтенант Тамм что-то кричал, слов не было слышно, но пистолетом в высоко поднятой правой руке он показывал на лес, и всех охватил единый порыв: догнать и прорваться!
Уже казалось, вот-вот и без новых потерь мы доберемся до леса, но тут откуда-то с самой короткой дистанции на нас обрушился густой град пуль.
Ложись! Встать! Встать!
Мы вскочили, но стальной дождь был так силен, что нам ничего не оставалось, как только снова приникнуть к земле. Пули, шипя, зарывались в снег. Солдат рядом со мной вскрикнул и повернулся на бок. Я подполз к нему. Мертв. Пуля пробила шею над самой грудью. Это был ганноверец, совсем еще мальчик, доброволец. Что же теперь? Двинуться вперед невозможно, отойти — тоже. А здесь, где залегли, мы служили благодатной мишенью для русских.
Но потом, разумеется, после нескольких нескончаемых минут — или часов? — огонь ослабел. Русские отошли. А может, нашим удалось обойти их с фланга. Мы подняли головы и, выбираясь из глубокого снега, в который зарылись, вздохнули с облегчением.
Подошло подкрепление. Мы заняли лес. Отдельные пули все еще нагоняли нас. Они проносились сквозь ветвистый кустарник или шмякались о стволы деревьев. Несколько десятков пехотинцев как сумасшедшие рванули вперед через лес, и мы, захваченные их наступательной силой, побежали вслед. Скоро лес стал расступаться. За ним уже виднелась плоская местность. И вот перед нами распростерлась белая равнина. Из лесу со всех концов выползали танки.
За ними! За ними! Вперед! Не отставать!
В воздухе эскадрильями проносились бронированные птицы, наши пикирующие бомбардировщики. Для этого бурного натиска танков, для этого огня с воздуха не существовало преград, этот штормовой вал перемелет любого врага, как бы храбро он ни оборонялся. Все были уверены: на этот раз нам удастся…
Не удалось.
Целый день и целую ночь мы стояли в белой степи. Утром поползли, кто еще мог двигаться, в лес, в укрытие! Многие остались лежать полузамерзшие, многие уже и кончились, закоченели. Это был ад. Белый ад с раскаленными гранатами и шрапнелью. Русская артиллерия устроила в белой степи такой огненный шабаш, какого нам еще не доводилось видеть. Казалось, нет на этом просторе уголка, который остался бы нетронутым. Град снарядов и пуль не прекращался.