«Почему бы нам не посидеть на той стороне?» — спросил я. Ганс взглянул на меня: «Ты имеешь в виду солнце?» Я кивнул. «Уж лучше сидеть здесь, в тени, чем там, на солнце. — И, помолчав, добавил: — Там они устраивают лесное кладбище. Копают без передышки, доставляют сюда все новые и новые трупы. Завтра ждут партию березовых крестов. Тогда там будет красиво. Давай останемся здесь, ладно? — сказал он, хотя я и словом не возразил. — Здесь хорошо!»
Лучше бы он мне про кладбище не говорил. Теперь, куда бы я ни взглянул, я видел солдатские могилы. Под Смоленском — Рутна, кажется, назывался тот поселок, — там на огромном участке вырос лес черно-белых березовых крестов. На освящении кладбища генерал в своей речи сообщил: оно, мол, только временное, фюрер приказал перевезти всех мертвых солдат на родину, где их с почетом похоронят в родной земле. Все-таки тоже утешение для живых. Если те когда-нибудь это сделают — сколько же им понадобится недель и месяцев, чтобы перевезти останки?!
Нет, не следовало Гансу рассказывать, что возле нашего лазарета устраивают кладбище, теперь мне под каждой сосной мерещился березовый крест. В моем воображении кресты вырастали на лесных полянах, как грибы. Я охотно согласился остаться на теневой стороне, но покоя отныне как не бывало.
Нога моя, против ожидания, заживала быстро и хорошо. И у Ганса обмороженные места заживали. Нам повезло: в лазарете оказалась мазь против обморожения. Наш доктор говорил, в других лазаретах ею вовремя не запаслись. У Ганса только уши были еще перевязаны. Да на носу торчал защитный колпачок. Как-то, желая показать мне, что стало с его носом, он снял колпачок. Нос приобрел цвет светлого сливочного масла и стал удивительно крупнопористым. В избе лежал солдат, которому пришлось напрочь удалить обмороженный нос. «А если и у Ганса до этого дойдет?» — подумал я. Но, разумеется, вслух своего опасения не выразил. Ганс же, словно отвечая на него, сказал: «Доктор говорит, что это пройдет». Я улыбнулся: «Слава богу! И нога моя, тоже, надеюсь, заживет».
Удивительно, до чего мало интересовали нас в этом прифронтовом лазарете военные дела. Мы знали, что остатки нашей дивизии стоят в Калинине и что Москву все еще не взяли, а ноябрь между тем на исходе. Но мы ни у кого ни о чем не спрашивали. Мы сидели, лежали, дремали. Иногда до нас доносилась отдаленная артиллерийская стрельба, и мы рады были, что хотя бы на время нам она не угрожает.
В последний день ноября приехал гость. Обер-лейтенант Тамм пожелал навестить своих солдатиков. Этот малый, этот ворон был цел и невредим, свеж и полон энергии. Одному черту ведомо, как это ему удавалось. Глядя на него, можно было подумать, что этот здоровяк фронта не нюхал. Мы же собственными глазами наблюдали его во всех боях, и в том, на снежной равнине, когда в бой вступили танки. Посмеиваясь, он подошел к нам: «Ну что, слабаки, отморозили себе физиомордии? Так бывает со всеми, кто глубоко зарывается в снег. Оставались бы на ходу и неслись за мной — ничего с вами не случилось бы».
Мы не отвечали. Только поражались, что он и из этого ада выскочил без единой царапины.
Обер-лейтенант зашел в избу приободрить тяжелораненых. Мы слышали через стены его громкий трескучий голос, отстукивающий каждое слово.
С Таммом пришел один обер-ефрейтор. От него мы узнали, что наша армия стоит непосредственно под Москвой. В одном месте уже в пригороде. Занятие Москвы — дело дней. Русские, как уверял нас ефрейтор, уже не способны ни к какому сопротивлению. Мы же, напротив, собираемся произвести кое-какие перегруппировки.
Обер-лейтенант вышел из избы и крикнул нам: «Ну, радуйтесь! Доктор считает, что вас не придется отправлять на поправку в тыл, через несколько дней вы сможете вернуться в строй!»
Мы переглянулись отнюдь не радостно.
— Наступил декабрь. Было холодно, но ясно и сухо, как вообще зимой в России в этих местах, и, когда ты тепло одет, этот холод как-то чудесно очищает и освежает. Нога моя почти зажила, я придумывал для врача все новые жалобы — горячего желания вернуться на передовые не испытывал. Нос у Ганса казался вылепленным из воска, однако врач уверял, что тут все в полном порядке. Зато уши, жаловался врачу Ганс, еще очень болят. В этом лесном лазарете нам пока жилось неплохо.
Как-то в солнечный декабрьский день — да-да, солнечный, хотя термометр упал до тридцати четырех градусов ниже нуля, — по лазарету прошел неспокойный шепоток: русские будто бы перешли в наступление. Мы с Гансом пренебрежительно усмехнулись: русские — и наступление! Да они уже не способны даже к мало-мальски серьезному сопротивлению, о каком же наступлении может идти речь… Обычно, однако, в таких ретирадных слушках всегда бывает зерно правды, но на сей раз все это, конечно, игра воображения, рожденная бессмысленным страхом, в чем мы с Гансом были твердо уверены.