«Господин лейтенант! Повторяю: я отказываюсь выполнить этот приказ. Я солдат, а не палач!»
Все, что последовало, пронеслось как в каком-то сумасшедшем калейдоскопе и показало, что военная машина еще действует. Раньше, чем мы опомнились, Ганс был арестован и уведен, а русская девушка повешена.
Когда мы, потрясенные, возвращались на квартиры, я услышал за спиной чей-то голос: «Это ему дорого обойдется!» Да, разумеется, для Ганса это хорошо кончиться не может, подумал я. «Гад! Гад проклятый!» Я обернулся. За мной шел Альберт Мергес.
— Об этом случае, естественно, говорили без конца, и, что самое ужасное, многие оправдывали обер-лейтенанта. Партизан, мол, нужно вешать, а не подчиняющихся приказу бросать за решетку — таков военный закон, и обер-лейтенант Тамм действовал сообразно ему. Конечно, до смерти избить девчонку — это нарушение закона, но — боже мой! — война есть война.
Я набросился на померанина, пусть, дескать, представит себе, что враг вторгся в Германию и немецкая девушка тоже воюет с захватчиками. Так что тогда сказал бы он о такой девушке? Ее во всех школьных хрестоматиях прославляли бы. Памятники ставили бы ей, улицы называли бы ее именем. Ее почитали бы и чествовали.
Померанин ответил, что он мыслит как немец и отказывается проводить подобные параллели. От них попахивает изменой родине. Мы обязаны мыслить как немцы и только как немцы, все остальное ведет к поражению. Нам нужно наконец усвоить: они или мы! Если мы хотим жить, русских надо уничтожать. Кто думает иначе, думает не как немец.
Альберт Мергес подтолкнул меня, и это было хорошо: я, наверное, не сдержался бы и наговорил лишнее. А тот малый был на все способен.
Меня страшно расстроило, что многие оправдывали совершенное злодеяние и разделяли позицию померанина.
Под вечер пришел Мергес и шепнул мне:
«Кальгес всем рассказывает, что Шпербер, даже сидя под арестом, все пишет и пишет в какую-то черную книжечку, Тамму следует заглянуть в нее, знать, про что Ганс пишет».
Один солдат из нашего взвода должен был вечером занять пост у сарая, где сидел Ганс. Я решил предупредить Ганса.
Старый сарай за домом лейтенанта приспособили для гауптвахты. Я осторожно подкрался туда. «Хельмерс, — попросил я, — позволь мне перекинуться словечком с Гансом». — «Только недолго», — ответил он. Я шепнул: «Подай знак, если кто подойдет».
В сарае на высоте человеческого роста было небольшое оконце. Я заглянул в него и с трудом разглядел Ганса. Он вытянулся на голом полу. Я тихонько окликнул его:
«Ганс! Ганс!»
Он мгновенно вскочил — значит, не спал — и подошел к окошку.
«Спасибо, что пришел», — сказал он.
«Я не просто так пришел, Ганс. Кальгес обратил внимание, что ты очень много пишешь. Берегись, он обязательно доложит об этом Тамму, и у тебя отберут твою книжечку».
Ганс уставился куда-то поверх меня в темную пустоту ночи.
«Я не знаю, о чем ты там пишешь, но думаю…»
Он не дал мне договорить:
«Ты прав. Книжечка эта не должна попасть на глаза Тамму. Мог бы ты взять ее и… передать ей? Скажи ей — это мое завещание». Ганс долгим взглядом как бы попрощался с книжкой и протянул ее мне…
Я сунул ее в карман.
«Не забудь: это написано для нее, только для нее!»
«Будь спокоен! Все в точности будет сделано, старик! Слушай, принести тебе твое одеяло? Здесь же убийственный холод. Окно не закрывается? Боже мой, ты же заморозишь себе все нутро».
«Это еще не самое страшное».
«Надолго он тебя?»
«Понятия не имею».
«Может, он отправит тебя в дивизию?»
«Да, возможно!»
«Мне надо идти, не то Хельмерс забеспокоится».
«Да, ступай!»
«Выше голову, Ганс! Не так страшен черт!»
Я сделал знак Хельмерсу и потихоньку ушел.
На следующее утро спустился к ручью умыться. Мы сделали во льду прорубь, чтобы не всегда умываться снегом.
Умывшись, я углубился в кустарник, росший по берегу ручья. Черная книжечка была со мной, хотелось заглянуть в нее. Но я колебался, вправе ли читать то, что предназначено только для нее?
Не успел я прийти к тому или иному решению, как меня позвали: «К господину обер-лейтенанту!» Я спрятал книжечку.
Перед домом лейтенанта толпилось несколько солдат, среди них — Альберт Мергес. Альберт поймал мой взгляд и глазами показал: будь начеку! Готовый к любой неожиданности, я вошел в комнату ротного. Он сидел за маленьким, сбитым из досок столом, рядом стояли померанин Кальгес и обер-ефрейтор Шенхальс.
Обер-лейтенант жестом велел мне подойти поближе. «Скажите, — начал он, глядя на меня в упор, — вам известно о каком-то дневнике, который вел Шпербер?»