— Я говорю, тебе бы продержаться еще немного, ну хоть до осени, — не однажды заводил со мной один и тот же разговор дядя Нику, когда мы лежали, растянувшись на меже, устремив глаза в небо. — Ну вот как твой батька…
— Не беда, дядя Нику, — успокаивал я его. — Это мне на пользу. Сказал же отец, что лучше мне еще до призыва начинать кочегарить…
— Это-то верно, — соглашался старый машинист, не отрывая глаз от самолетов. — Да только и фронт пошатнулся, видать, больше не удержится…
На паровозе я работал всего несколько недель. Мой отец был стрелочником в Плоешти — на путях у паровозного депо. Они с дядей Нику знали друг друга давно — лет, наверное, двадцать, потому что поступили в депо почти в одно и то же время. Частенько, когда я приходил к отцу с обеденным котелком (рагу с фасолью или картофелем), — я заставал его вместе с дядей Нику: они оба устраивались обедать где-нибудь в укромном местечке, обычно в будке стрелочника. Пока они ели, я бегал для них за водой или папиросами. Если же это был день получки, дядя Нику посылал меня за вином в ресторан на вокзале: он любил выпить с моим отцом, но стаканчик-другой, не больше.
Они были настоящие друзья.
…Весь тот день мы мчались что есть духу, то и дело подгоняемые военными комендантами на станциях, где останавливались. Пошел слух, что в Молдавии прорван фронт. В Мэрэшешти, однако, мы получили приказ, запрещающий следовать дальше. Дядя Нику хотел тотчас дать задний ход, однако диспетчер направил нас в тупик, и там мы простояли до самого вечера. Потом лейтенанта — начальника поезда вдруг вызвали к телефону. Ни одного поезда не прошло вперед, по направлению к фронту; зато оттуда, с фронта, вереницей тянулся состав за составом, набитые нашими ранеными и военными; паровозы катились, неумолчно свистя и высекая искры из рельсов. Начальник нашего поезда вернулся со станции перепуганный: как с фронта, который, по-видимому, больше уже не сохранял стабильности, так из Бухареста ему угрожали военно-полевым судом за опоздание — за те самые четыре-пять часов, которые мы провели на станции Мэрэшешти, и настаивали, чтобы мы немедленно выезжали. Однако на станции Текуч нас опять задержали; тут снова дядя Нику и начальник поезда побежали на станцию к телефону.
— Оставайтесь в Текуче и защищайте поезд от немцев! — было приказано им по телефону.
Начальник поезда не понял этого приказа и обратился к машинисту: что бы, мол, это могло значить?
— Наши восстали против немцев, вот что! — напрямик заявил ему дядя Нику.
Он достал папиросу, но не успел закурить, как тишина и безмолвие станции были нарушены звуком громкоговорителей. Низкий, важный, слегка вздрагивающий голос начал зачитывать обращение, в котором объявлялось, что Антонеску свергнут и мы повернули оружие против гитлеровцев.
— Вот так вот! — сказал дядя Нику.
Затем он, сопровождаемый лейтенантом, пошел вдоль вагонов, спрашивая, чем загружен каждый из них. Лейтенант останавливался, при синем свете карманного фонарика разбирал номер вагона, затем глядел в бумажку и отвечал коротко, с готовностью:
— Винтовки и пулеметы… Патроны к винтовкам… Пулеметные ленты… Гранаты… Патроны…