Потом он настойчиво потребовал, чтобы мы подняли его на паровоз. Там он уселся на пол, опершись о стенку, отделяющую кабину от тендера, устремив глаза на манометр и сжимая руками живот, из которого сквозь повязку сочилась кровь. Боль корежила его, мешала дышать, однако не могла сломить его железную волю. По его лицу, бескровному, изжелта-белому, промелькнула слабая улыбка — она испугала меня, я понял: старик долго не протянет.
— Тебе придется вести поезд одному, Маноле, — прошептал он. — Нажми на регулятор… С пути глаз не спускай… Вот… Что ты видишь?
— Закончили укладку рельсов, дядя Нику… Путь свободен!
— Давай сигнал… вот… еще раз! Так! Что позади, об этом больше не думай!.. Пусть наши солдаты возятся с немцами… А мы должны ехать дальше, чтобы товарищи не ждали нас возле шлагбаума… Держись за рычаг… Легче… Еще легче!.. Теперь сильнее… Вот так… — Паровоз дернул вагоны и заскользил с легкостью, все более набирая скорость. — Держи руку на регуляторе! — продолжал дядя Нику. — Так… Теперь хорошенько гляди на рельсы… дальше… вперед… прямо!
С пятью вагонами, в которых были боеприпасы, мы на всей скорости проносились мимо станций, окутанных вечерней тьмой. Время от времени я заполнял топку углем, чтобы мы смогли добраться до Плоешти, и снова застывал возле рычага, уставившись в окошко… Дядя Нику сидел съежившись в своем углу, возле тендера, и по-прежнему держался рукой за живот. Лицо его все сильнее покрывалось белизною, увлажнялось капельками пота, которые ярко вспыхивали в отсветах огня из топки. С потерей крови силы его убывали: должно быть, его терзала ужасная боль — зубы у него были все время стиснуты, а глаза не моргая устремлены на регулятор скорости. Он только вел счет станциям, мимо которых проносился наш поезд, вполголоса, скрипя зубами, произносил их названия и подгонял меня. Он предчувствовал близкий конец, и, должно быть, опасался, что не дотянет до Плоешти.
После того как мы проехали Валя-Кэлугеряскэ и колеса застучали по мосту через Теляжен, он велел мне понемногу снижать скорость. Паровоз убавил ход, запыхтел редко и с шумом, как утомленный человек, там что у меня сильно дрожала рука на регуляторе.
Когда мы проезжали мимо виднеющихся справа синих огней нефтеочистительного завода, машинист почуял запах нефти, встрепенулся и спросил:
— Что видно?
— Ничего, дядя Нику…
Вскоре с обеих сторон показались силуэты невысоких домиков — предместья Плоешти. Над ними, дальше за городом, темнело черное облако — горела нефть. Внезапно оттуда донеслось несколько автоматных очередей, напугавших нас: дядя Нику встрепенулся, спросил:
— Эй, что там видать?
— Огни шлагбаума…
— Метров пятьсот. Тормози! — приказал он. — Легче… Еще легче… Так… Теперь сильнее… еще… И до конца!
Паровоз протяжно выдохнул пар и послушно остановился шагах в двухстах от шлагбаума. Из темноты вынырнуло несколько теней, они молча через пути поспешили к вагонам. Один из бегущих задержался у паровоза, коротко спросил:
— Боеприпасы?
— Да, — ответил я.
Я наклонился к дяде Нику — он дышал с трудом. Жестом велел мне приблизиться. Глаза у него уже леденели.
— Дядя Нику!.. — пробормотал я со слезами на глазах.
— Будешь хорошим машинистом, Маноле, дорогой! — невнятно пробормотал он… Потом глубоко вздохнул, собрал остатки сил и медленно, с паузами продолжил: — Расскажи товарищу Дуна из депо, как все произошло… а потом поезжай к Петре… к батьке своему…
Перевел с румынского А. Зырин.
Михаил Алексеев
СОЛДАТЫ
Утром 20 августа 1944 года знойное синее небо стало вдруг серым. Воздух звенел от разрывов снарядов и буравящих его сотен советских бомбардировщиков и истребителей. Огромные столбы пыли и дыма закрыли солнце. Все, что долгие месяцы накапливалось, укрывалось в лесах, оврагах, садах, в земле, что приводилось в готовность и усиливалось изо дня в день: людские массы, оружие, боевая техника в невиданных еще количествах, все, что зрело для Седьмого сокрушительного удара, — вся эта грозная сила, наэлектризованная одним мощным зарядом — нетерпеливым стремлением двинуться вперед и смести преграждающего путь врага, — по одному приказу пришла в движение, и неприятельские укрепления затрещали под ее напором.
Танковые полки и бригады, посадив на свою броню пехоту, на полной скорости мчались вперед по дорогам и без дорог, по разным направлениям. Казалось, что-то стихийное было в этом потоке и им нельзя было руководить, направляя его к одной разумной цели. Между тем управление было, и оно было отличным: танковые экипажи разговаривали между собой по радио, командиры машин — с командирами взводов, те — с командирами рот, ротные — с батальонами, и так до командира бригады, корпуса, армии, фронта…