— Мы доложили Софии!
— О чем доложили? — морщится партийный ветеран, еще не успевший войти в роль старейшины новой власти.
— Что у нас правит Отечественный фронт…
— А они что?
— Действуйте, говорят, решительно, без колебаний!
Бай Георгий весело смеется и, обернувшись к сопровождающему его Николаю, подмигивает ему.
— А как же иначе, надо действовать! Раз уж началась революция, каждая секунда дорога… Тебя как зовут, парень?
— Николай.
— Так вот что, Николай… Передай членам городского и областного комитетов, чтоб они особенно не прохлаждались там, на площади, пускай скорее собираются наверху, в кабинете! Нельзя терять время, праздновать будем потом…
— Слушаюсь! — чеканит по-солдатски Николай, догадавшись, что этот заслуженный человек видит в нем и связного, и ординарца, и охрану.
Первое совместное заседание обоих партийных комитетов превращается в настоящий митинг — никто не в состоянии удалить из кабинета вторгшихся горожан, никто не смеет лишить их права участвовать в обсуждении вопросов, от которых зависит их собственная судьба.
— Первое, о чем мы должны сегодня поговорить… — произносит Георгий Токушев и неуверенно оглядывается на своих соратников — никто не позаботился о том, чтобы продумать и составить повестку дня.
Но в этот момент вперед выходит какой-то работник коммунальных служб. Он жует бублик и кричит так громко, словно вокруг все глухие:
— Касаемо булочников и бакалейщиков!..
— Что именно? — с чувством облегчения уточняет старый тесняк.
— А то, что позакрывали, лавки на замке… Что ж, теперь зубы на полку?
— Правильно! — воспрянул бай Георгий — опорная точка для разговора найдена. — Предлагается довести до сведения по радио или расклеить уведомления. Все булочные и бакалейные лавки должны работать как обычно, в соответствии с существовавшим до сих пор распорядком. Кто будет противиться и не пожелает открыть…
— Конфисковать! — прерывает его работник коммунальных служб, стряхивая с усов крошки бублика.
— И под арест! — добавляет Токушев. — Мы будем беспощадны к любому факту саботажа.
— И пускай хлеб выпекают получше, а то больно клеклый… — подает голос кто-то еще, затем высказываются и другие, недовольные качеством хлеба:
— Они его недопекают, чтобы получался тяжельше.
— Третьего дня я богомолку вылепил из мякиша…
— Ясно, товарищи, ясно! — растопырил костлявые пальцы Георгий Токушев. — Булочников и бакалейщиков надо взять под особой контроль… Кому мы это поручим? — Он смотрят и хлопает рукой по столу. — Джундову?
Джундов, бывший политзаключенный, ерзает на стуле и растерянно потирает темя, в его голосе чувствуется обида:
— Что у меня общего с этими господами?
— Кому-то же надо этим заняться!
— Тогда пускай Каменов, он лучше маракует по этой части…
Мрачный Каменов вынимает мундштук изо рта.
— Ладно, давайте их мне, я ведь экономист, хотя меня исключили из Свободного университета в начале третьего семестра.
— Для тебя это — семечки, ты у нас займешься промышленниками… Чего там смотришь? Промышленность! Ни одна фабрика, ни одна мастерская не должна останавливаться… Народ во всем нуждается — и в тканях, и в обуви, и в других товарах. Жизнь не потерпит остановок, имейте это в виду… Еще какие вопросы?
— Надо бы посдирать эти воззвания! — предлагает человек в форме железнодорожника, потный от смущения, его треугольный кадык судорожно мечется вверх-вниз, словно зверек какой.
Бай Георгий с недоумением оборачивается в его сторону:
— Какие воззвания?
Оказывается, город пестрит воззваниями, подписанными бывшим начальником Областного управления Симеоновым. Вчерашний головорез и фашистский главарь призывает хранить спокойствие и относиться с доверием к могучей братской России, он выражает «уверенность, что советские войска будут встречены по достоинству, с уважением, с тем чтобы они могли как можно скорее выполнить свою миссию в интересах союзников и вернулись к родным очагам», а пострадавшие от не всегда справедливых гонений левые элементы получат возможность возвратиться к своим семьям и «зажить в мире и спокойствии на благо нашего народа и отечества». И прочее в таком роде — многословно, сердцещипательно.
От негодования запавшие щеки Георгия Токушева покрываются чуть заметным румянцем, он размахивает поднятыми руками и настойчиво повторяет: