— Чтоб он принял меня. Я отниму у него всего несколько минут.
— Несколько минут… Значит, вы пришли не на переговоры?
— Я не уполномочен вести переговоры, я нарочный.
Молодой офицер задумывается, и Николай только сейчас замечает, что из-под фуражки у него видны красноватые шрамы — они идут до самой шеи, бронзовой от загара.
— Ладно!.. — соглашается поручик и быстрым шагом направляется в казарму.
Николай остается возле полосатого шлагбаума в окружении трех солдат, которые все еще недоверчиво таращат на него глаза.
— Чего это вы уставились на меня? — сердито спрашивает он. — Все переиначилось, господа теперь не в чести.
На ступенях штаба появляется поручик и негромко, но властно приказывает:
— Ступайте сюда!
Николай расталкивает солдат.
— Встряхнитесь вы наконец, стыдно! — бросает он им и направляется к штабу.
А дальше все как во сне — шеренга солдат, с интересом и даже с симпатией наблюдающих за ним, длинный коридор, плиточный пол (светлые и темные квадратики размещены в шахматном порядке), распахнута в глубине коридора дверь, в которой виднеется широкоплечая фигура начальника гарнизона.
— Господин полковник! — Поручик козыряет у порога.
Командир полка поднимается с кровати, застланной грубым шерстяным одеялом, и пристально смотрит на посетителя с тем же недоверчивым любопытством, с каким его встретил молодой офицер.
— Это и есть нарочный?
Полковник колеблется, подать руку гостю или нет, и в конце концов решает, что лучше обойтись без рукопожатия.
— Почему вы прекратили связь с городом? — спрашивает Николай.
— Ночью полк вообще ни с кем не поддерживает связи.
— Но вы же говорили и с Софией, и с другими гарнизонами.
Скулы у полковника багровеют, взгляд становится мрачным.
— Когда и с кем говорить — наше дело!
— Потому-то меня и направили к вам: товарищи из Областного комитета хотят поговорить с вами.
— Кто именно?
— Прежде всего Георгий Токушев.
— Хм… Еще?
— Достаточно его одного.
Начальник гарнизона кисло улыбается, багровые пятна сходят с его холеного скуластого лица.
— Давайте условимся так. — Он смотрит на свои турецкие часы, не без усилия вытащив их из кармашка форменных брюк. — Сейчас восемь двадцать семь… Пускай позвонят ровно в десять, а я прикажу соединить меня немедленно.
— Вас просят приехать.
— Нет, я не могу оставить свой пост!
«Теперь все зависит от меня!» — убеждает себя Николай, страшась даже подумать о том, что вернется ни с чем. Новая идея мобилизует его, как перед боем.
— Господин полковник, — твердо говорит он, — речь идет о советских войсках, часа через два они будут здесь… Товарищи надеются, что вы не откажетесь встретить их вместе с официальными лицами.
Начальник гарнизона молчит, растирая толстые пальцы над горячей печкой, стоящей посреди комнаты. Потом, застегнув китель, зовет неуверенно:
— Поручик!
Офицер, появившись у входа, вытягивается в струнку, вид у него сокрушенный: вероятно, предчувствует, что начальник готов капитулировать.
— Слушаю!
— Велите подать фаэтон. Я поеду с этим юношей к господам из Отечественного фронта… Где их резиденция, если не секрет?
— В Областном управлении, — торжественно сообщает Николай, не сомневаясь, что это произведет впечатление.
Полковник и поручик встречают новость с каменными физиономиями, и все же скрыть волнения им не удается — в Областном управлении уже хозяйничают коммунисты! Поручик поворачивается кругом, его шаги звенят и замирают в длинном коридоре.
— Вы служили? — прерывает размышления Николая командир полка, силясь застегнуть пуговки жесткого воротничка.
— Нет.
— Я так и подумал. А вы хоть умеете обращаться с оружием?
— С каким оружием?
— Которое оттопыривает ваши карманы.
— Да.
— Когда вас призовут на службу, вы поймете, что армия не политическое ведомство и что для государства лучше, если она вне политики.
— То, что происходит у нас, господин полковник, — не просто политика. — Николай старается отбить у него охоту говорить с ним покровительственным тоном. — Это — революция!
— Все разно, что политика, что революция… Армия должна оставаться в стороне.
— В стороне от рабочих и крестьян?
— В стороне от их вождей. — Полковник ищет глазами фуражку. — Господина Токушева типичным пролетарием не назовешь, верно?