— Братушки! — кричит он.
И прыгает к ним в траншею, целует каждого и крепко обнимает. Советские солдаты более сдержанны, но улыбаются и говорят что-то на своем языке, похожем на болгарский и в то же время непонятном, угощают толстыми сигаретами в простенькой коробке, засыпают вопросами. Оказывается, это небольшой передовой отряд, здесь окопалась его артиллерийская батарея и уже готова открыть огонь по любой вражеской цели, какая появится на шоссе, — по танкам или бронетранспортерам.
— А что происходит в городе, нет ли в нем немецких войск? — спрашивает старший по чину.
— Какие там немецкие войска! — возмущенно замечает Николай, давясь от крепкого русского табака. — Их уж и след простыл, теперь мы хозяева положения!
Старший кивает и переводит сказанное солдатам. Те тоже кивают, и лица у всех становятся спокойнее.
— Народ засыплет вас цветами! — говорит Николай. — Все вас ждут, все надеются… Чего это вы зарылись, словно кроты, на этом холме? Снимайтесь!
Однако солдаты качают головами: нет, им приказано окопаться и ждать. Мало того, местное население не должно и подозревать об их присутствии.
— Война! — объясняет старший. Затем он снимает звездочку с пилотки и прикалывает Николаю к рубашке, приговаривая с улыбкой: — Болгары — братушки! Болгары — братушки!..
Тронутый до слез, Николай снова крепко обнимает его.
Старший вылезает из траншеи и вскоре возвращается с офицером, таким же молодым, как солдаты. Одна щека у него распухла, взгляд страдальческий — наверное, зубы болят. Поздоровавшись с Николаем за руку, офицер учиняет ему настоящий допрос, и делает это продуманно, методично, будто читает свои вопросы по какой-то невидимой книге. Солдаты притихли, стараясь не мешать. Сперва офицер спрашивает о немцах: есть ли они еще в городе, когда оставили его, переправлялись ли из Румынии какие-либо части, в каком направлении ушли; потом наступает очередь болгарских войск: сколько их, как они настроены, какое у них вооружение, стали бы они воевать против союзников, в частности против русских братьев; под конец речь заходит о населении: состав его, как жилось в годы войны, в чьих руках власть в настоящий момент.
— Я же вам сказал, — чуть ли не с раздражением говорит Николай. — Власть в руках Отечественного фронта, наша, значит, власть!
Но от его слов офицер не приходит в восторг. Приложив ладонь к отекшей щеке, он продолжает свое: что означает Отечественный фронт, какие партии в него входят, было ли какое-нибудь официальное заявление, поддерживают ли городские власти связь с Софией и так далее.
Наконец допрос заканчивается. Солдат протягивает Николаю фляжку, обтянутую ворсистым сукном — наверное, немецкий трофей, — и предлагает выпить. Николай немного отпивает; жгучее зелье перехватывает горло, он задыхается и кашляет, все смеются и покровительственно похлопывают его по плечу — что поделаешь, водочка крепкая. Перед тем как ему уйти, его предупреждают: чтоб никто не знал о том, что русские здесь, по крайней мере, до тех пор, пока танки не форсируют Дунай.
Николай словно на крыльях спускается с Сарыбаира, душа его поет — может, он и от водки захмелел. Новость о советских солдатах не дает ему покоя, он совсем не уверен, что сохранит ее в тайне. Конечно, не станет он трещать об этом на всех перекрестках, но друзья все-таки должны знать — они этого ждали годы! Николай невольно вспоминает свой разговор с полковником Гроздановым. Выходит, то, что он сказал о приходе советских войск, не такое уж пророчество: к концу дня они на самом деле будут в городе. Мать честная, они уже сейчас здесь, от центра до них рукой подать, и ничего, что там всего лишь одна батарея! «Кузман-то должен знать! — лихорадочно соображает Николай. — Бай Георгий тоже! В конце концов, сейчас многое зависит от того, как наши люди держатся, от их решимости и мужества!»
В Областном управлении по-прежнему суета, толчея, ругань, а внизу, на площади, опять играет гармонь захмелевшего железнодорожника. Но Кузмана нигде не видно, и старого тесняка тоже — оба ушли на вокзал встречать посланца Софии, члена ЦК, наделенного особыми полномочиями.
Виктор сидит на прежнем месте, но вид у него совсем другой — успокоенный, ублаготворенный, он энергично работает челюстями и даже жмурится, словно кот, на скупом сентябрьском солнце.