Парень поглядел, точно раньше не удосужился этого сделать. Но все-таки оказал:
— А чего мне глядеть? На лоб-то что угодно можно нацепить, особенно ночью…
Что ж, и правда можно, подумал я. В некоторых местах четники нацепляют на шапки пятиконечные звезды, когда идут грабить. Но наш комиссар прерывает мою мысль: он велит парню принести немного дров и углей.
— Дрова хозяйские, а я тут больше не служу.
— Зануда ты, хоть служишь, хоть не служишь! — наконец вышел из себя комиссар, сдержанный и неторопливый в таких случаях, как и на марше.
Разозлились в конце концов и остальные. Кто-то даже заговорил насчет платы за дрова.
Наша бригада, вообще говоря, любила расплачиваться наличными, но упоминание о плате за дрова в этих местах, в этих условиях, в лесу, и из уст крестьянина, носящего винтовку, было выражением его оскорбленности и протеста! А Новак, в мирное время деревообделочник, который уже уселся на пол, вытянув свои больные, обмороженные ноги и опираясь на поставленную между ними винтовку, сказал: какие деньги? Мы должны согреться и отдохнуть, а не то он, чье ремесло — делать скамейки и табуретки, сейчас самолично возьмется их ломать. Он сказал это деловито и по-свойски, как человек, который знает свое дело и которому все скамейки и табуретки приходятся не то родней, не то собственностью.
В тот же миг в дверях появился высокий, легкий для своих лет, предупредительный человек с хорошо смазанными суставами и позвонками, одетый в шаровары неопределенного цвета и национальности. Он закланялся и заулыбался во все стороны, два его золотых зуба были заметны даже при свете его фонаря.
— Вот он какой! Вот и работай с ним и мучайся! — пожаловался он нам, точно мы пришли специально для того, чтобы вникнуть в его передряги и учинить суд над строптивым парнем. — А дрова мы найдем, чего-чего, а дрова-то еще есть. Сходи, — обратился он к парню, — сходи. Ты знаешь, где они, принеси!
— Чего это ты распоряжаешься? Сам неси!
Так ответил угловатый парень, но видно было, что он колеблется: сходить или не сходить? Тут поднялся Новак, отряхнул штаны — притом спереди, а не с той стороны, на которой сидел, и сказал: нет надобности, чтобы этот упрямец ходил за дровами, он и сам принесет, пусть только хозяин покажет, где они. И сразу же пошел к выходу, а парень за ним. Вскоре они притащили по охапке каких-то старых кольев и дранки. Новак опустился на колени перед очагом, вытащил нож и принялся стругать обрезок доски, готовя лучину и стружки. Когда их накопилось достаточно, он сложил на очаге — причем ему помогала Зора — растопку и дрова, а парень принес откуда-то горячих углей и молча протянул столяру. Но тот их не принял — разжег огонь большой затейливой зажигалкой в виде пушечного снаряда. Парень вдруг воззрился на снаряд, пригнулся, зажег стружки с другой стороны, подул в огонь и снова исчез в коридоре, дверь которого на сей раз оставил открытой. Между тем хозяин все это время проявлял чрезвычайную активность: крутился, надзирал, давал указания, жаловался, на все лады стараясь выведать, кто мы такие и кто у нас главный. А Новак, еще орудуя над очагом, повернул голову и искоса оглядел его от кончиков шаровар до верха шапки, которая по форме походила на феску, а по цвету — на меховую папаху.
Огонь, потрескивая недружными залпами, ярко разгорелся, осветил помещение и сразу сделал его более теплым, знакомым и уютным. Из дранки выскакивали пылающие смолистые сучки, зажигая многочисленные отблески на оружии. Зора занялась ранеными и начала поправлять их повязки, а мы, остальные, расселись вокруг огня, по обе стороны от нее, и те, что оказались с нею рядом, чем-нибудь ей помогали — когда она занималась своими санитарными обязанностями, окружающие всякий раз превращались в помощников. Глядя, как она работает, я почувствовал, что на нее смотрит еще кто-то. Я обернулся. Оказалось, что ее восхищенно созерцает ершистый парень. Наши курильщики общими усилиями наскребли горстку табаку и начали крутить цигарки, угостив хозяина. Он стал было отнекиваться (и у него, мол, где-то есть коробка с самосадом; собственно, это ему следовало бы угостить их) и сказал парню, чтобы тот пошел и поискал его коробку.
— Ступай сам поищи! — ответил тот и снова ушел.
А хозяин, внимательно глядя на цигарку, которую скручивал, снова начал жаловаться на слугу.
— Вот он какой, цацкайся тут с ним!
— А чего ты цацкаешься? — спросил я.
Но наш разговор прервало пение. Отдохнув и согревшись, Органист и бойцы вокруг него, точно это не они всего четверть часа назад сидели в хмуром молчании, затянули удалую красноармейскую песню об атаке, ранении, последних патронах, которые надо передать товарищу. Так у нас часто бывало. Но песня что-то застряла на стадии начального, тихого, пробного гудения, сама не зная, превратится ли она в настоящую песню или перейдет в дремоту. И пулеметчик спросил комиссара, останемся мы здесь на короткий привал или будет время поспать. Комиссар ответил, что останемся самое большее на час и на рассвете тронемся снова. Тогда пулеметчик тряхнул головой: