Вот такая первая запись. «Конечно, это еще не голод…» В конце-то ноября!! «Я почти весь свой паек съедаю сама…» Почти! «Пусть будет еще хуже, но пусть только не сдают город…» И даже: «Пусть нам останется надежда на светлое будущее!» Это подлинное, вот в чем дело! На собрании и Вячеслав Иванович сказал бы так же; он знал толк в выступлениях на всяких собраниях, умел сказать как надо — скакандо, как он называл такие выступления про себя, — но чтобы писать вот так для себя, нужен особенный настрой, нужны подлинные чувства! И они переживались его матерью 27 ноября 1941 года.
И тут Вячеславу Ивановичу пришла мысль вообще-то очевидная, но поразившая, как открытие: ведь мама тогда не знала — и никто не знал! — что Ленинград не сдадут, что город продержится девятьсот дней — и выстоит! Это мы сейчас знаем — и уверены, что иначе не могло и быть. Мы знаем, что величайшие страдания оказались не напрасны. А тогда?! Сдали же Минск, Киев, Одессу. Как же можно было точно знать, что не сдадут и Ленинград?! Надеялись — да! Но надеяться или знать точно — совершенно разные состояния. И чтобы хоть сколько-то почувствовать то, что чувствовали тогда они здесь, в Ленинграде, нужно не только знать размеры тогдашних пайков, тогдашние морозы, знать, сколько сброшено бомб и выпущено снарядов, — нужно еще суметь как бы отключить свое знание новейшей истории, нужно забыть, чем кончилась блокада, остановиться на 27 ноября 1941 года — а дальше неизвестное будущее…
И только тогда перечитать: «Пусть будет еще хуже, но пусть только не сдают город…»
28 ноября.
Сережа читает книжку, которая называется «Вечный хлеб». Фантазия. Ее написал тот самый Беляев, который написал «Человек-амфибию». Мне когда-то она нравилась, увлекательно пишет, а сейчас попыталась, чтоб отвлечься, но не могу: все страдания там, на страницах книги, кажутся такими маленькими рядом с нашими. А Сережа читает. Сам читает и вслух Славику. Там про хлеб, который разрастался сам из воздуха. Сережа читает и говорит: «Вот бы нам сейчас такой хлеб! Я бы сначала сам наелся, потом накормил бы Славика, плаксу Ритку, вас с папой. А еще потом, когда хлеб бы совсем разросся величиной с дом, всех соседей, всех дистрофиков!» Я не знаю, может быть, ему лучше не читать такую книжку? Чтобы меньше думать о еде. Мы все время думаем о еде. Раньше мысли были в голове, а теперь в животе. Сережа понимает, что горе из-за немцев. Славик тоже немного понимает, но плохо. А Риточка не понимает совсем. Как ей объяснить, почему мама дает мало кушать? Счастливые, у кого нет детей или у кого эвакуированы! А когда все время видишь…
1 декабря.
Нас прикрепили к булочной здесь рядом, на Красной Коннице. Бабы говорят, на Суворовском булочная лучше. Вот и Туся всегда старалась на Суворовский, а она знает, где что. А ничего не сделаешь, теперь и она сюда на Конницу, раз прикреплена. Петя переносит хуже, чем я, а ведь он всегда сильней. И карточка у него рабочая. Он приходит через три или четыре дня, старается принести, оторвать от себя. Только мало может. Сережа рассказывает про дрожжевой суп в школе. Он как взрослый мужчина. Мужчины рассказывают, как ели где-то, и не хотят брать от меня ни микроскопической крошки. Только маленькие ничего не скрывают, берут все и просят еще. Только нет этого еще! Даже близкие люди становятся раздражительными. Я сказала Пете, что еще не совсем голод, а он вдруг как закричит шепотом: «Это голод! Голод! Запомни: голод!» Так зло.
2 декабря.
Радость Петя принес шроты. Назвали, как в насмешку, похоже на шпроты. Как я их любила до войны! Такие почти черные рыбки, и вкус совсем особенный! А крабов не любила. Ужасно вспоминать, как в конце августа или уже в начале сентября, все по карточкам, в магазинах стояли свободно банки с крабами. Без карточек! И никто не брал. Петя сказал: «Давай купим. А то вдруг перебои с мясом?» Конец августа, но будто сто лет назад. Петя сказал шепотом: «Вдруг перебои с мясом?» — и самому стыдно, будто паникер. А я не послушала. Оттого что не любила никогда крабов. Ну и из-за денег: они дорогие, жалко стало тратить. Я копила на шубу. Хотела лисью шубу. Какая я подлая: копила на шубу и пожалела потратить на консервы, на еду, хоть и на крабов. Вернуть бы тот день! Я бы ходила по всем магазинам и покупала, покупала, покупала! Крабов, крабов, крабов! А еще до этого шоколад свободно лежал! И стало исчезать — разом, в один час. Вернуть бы тот день! Самое ужасное — своя глупость.