— Ладно, обойдусь без отчества. В случае чего, неудобно будет тебе.
— Мне всегда удобно.
Сразу же Вячеслав Иванович и позвонил — из кабинетика Емельяныча.
Долго раздавались гудки в трубке. Вячеслав Иванович разглядывал схему разделки говяжьей туши и лениво думал, разделывают ли лося так же или как-нибудь иначе. Раз десять прогудело, он уже хотел вешать трубку, когда послышался мужской голос:
— У телефона.
Прозвучало не очень внятно, словно мужчина дожевывал кусок, — вообще-то и естественно, время вполне ужинное.
— Мне нужно Вениамина Кондрашова.
— Собственной персоной.
В голосе послышалось удивление, и еще явственнее стало, что Кондрашов и в самом деле только что прожевал.
— Извините, что я не знаю отчества. Мне ваш телефон дал Сергей Ираклиевич, метр из «Пальмиры», а он и сам не знает.
— А-а, милейший потомок Багритидов! Вениамин Леонардович, к вашим услугам.
— Вениамин Леонардович, у меня такое дело: после моего брата остались шахматные записки. По теории. Мне они ни к чему, вот я и хотел бы передать их вам. Для вашего ученика, для Салова.
— Записки? А как фамилия вашего брата?
— Сальников. Но он умер давно, во время блокады. А нашлись только сейчас.
— Сальников… Сальников… Не помню среди довоенных мастеров.
— Он не успел стать мастером, потому что умер совсем рано.
— Вот что… Но занимался теорией в столь раннем возрасте? В смысле, вносил вклад?
Вячеславу Ивановичу показалось, что в голосе Кондрашова ирония. И ответил уверенно и резко:
— Да, вносил!
— Понятно-понятно… Ну что ж, спасибо. Всякое даяние — благо. Так вы хотите их мне вручить?
Вячеслав Иванович хотел швырнуть трубку, но сдержался: пусть пока не верит, прочитает — тогда загорится!
— Да.
— Видите ли, я только что с дороги и слегка приболел, потому не выхожу. Если бы вы смогли занести… Живу я в центре, на Саперном.
— Занесу. Завтра, если можно.
— Давайте завтра. Часов этак в семь.
Завтра Вячеслав Иванович собирался узнавать в справочном адрес Дубровицкой, а в случае удачи и пойти к ней — и вот теперь другой план. Варианты разветвлялись, как в шахматном анализе. Но внутренне Вячеслав Иванович даже обрадовался, что есть предлог немного отложить знакомство с этой противной тетушкой, шоколадницей, как он ее уже звал про себя: ведь ничего приятного разговор с нею не сулил, а у Кондрашова его ожидал триумф.
Никакого торта он к Кондрашову брать не стал, пусть тот сам в благодарность выставляет чего-нибудь. Поколебался, брать или не брать Эрика, — и решил взять, чтобы Кондратов сразу увидел, что к нему пришел человек солидный, а не какой-нибудь проходимец.
Лестница к Кондрашову оказалась черная; при появлении Эрика спаслись в подвал несколько кошек.
И дверь квартиры поцарапанная, необитая, — тренер чемпиона мира, хотя бы и среди юношей, мог бы жить получше. Сам же Кондрашов и открыл. Он оказался худым и высоким, словно мастер не по шахматам, а по баскетболу. Но хоть одет в хороший халат, привез откуда-то из поездки, не иначе.
— Вы тот самый, который вчера звонил?
Голос звучал тихо и вяло, словно Кондрашову не хватало энергии выталкивать воздух из узкой груди так
высоко вверх — в гортань.
— Да. Вы разрешите, я с псом. Он все службы знает, посидит спокойно.
— Пусть посидит.
Кондратов не выказал обычного восхищения, с которым ну буквально все при первом знакомстве смотрят на Эрика.
— Вы и сами раздевайтесь.
А Вячеслав Иванович и не ждал приглашения, уже расстегивал пальто.
Внутри квартира все же выглядела получше, но не так, как должна была бы, по понятиям Вячеслава Ивановича. Видно, Салов — первый ученик, которого Кондрашову удалось вывести на высокую орбиту: еще не успел поездить, обзавестись. Кабинетик совсем маленький, и все равно книги не полностью закрывали стены — а должны были бы до потолка, на темных дубовых полках, и сами книги больше темные, старинные, — вот это стиль для кабинета!
— Ну, показывайте, что у вас, — вздохнул Кондрашов, усаживаясь на простой жесткий стул и Вячеславу
Ивановичу пододвигая такой же.
Вячеслав Иванович достал драгоценную тетрадь.
— Вот. Чтобы вы посмотрели, что это подлинник.
А для вас я снял копию, чтобы оставить.
Два часа сегодня он трудолюбиво переписывал всю эту шахматную алгебру: некогда уже было к машинистке, да и нельзя ей доверить — наделает опечаток, а в шахматах нужна абсолютная точность! Переписал крупными печатными буквами и цифрами, так что читалось легче, чем в типографской книге.