Будда просил отца своего даровать ему бессмертие, в противном случае отказывается от всех благ жизни, то есть, из страха смерти предпочитая жизни смерть.
Экклезиаст, размышляя о смерти, "возненавидел жизнь и проклял все дела, которые делаются под солнцем, как бессмысленную суету сует и томление духа".
Даже в полном светлых упований жизнеописании Христа черной молнией мелькает Его отчаянная молитва в саду Гефсиманском, где до кровавого пота молился Он, чтобы миновала Его чаша сия. В последнюю минуту, когда Он почувствовал приближение смерти, ужасом и холодом веял Его крик:
— Господи, Господи, почто Ты меня оставил!
Все вожди и пророки, старавшиеся вложить в жизнь человеческую религиозный смысл, претворив ее в служение Богу, все же должны были обещать людям бессмертие, ибо перед лицом полного уничтожения оказывается бессильным всякий нравственный закон и бессмысленным всякий смысл.
Самая благостная из религий, учение Христа, все построенное на самоотречении, не избегло догмата о бессмертии, вновь подтвердив тем, что вопрос о смерти есть основной вопрос о жизни, без удовлетворительного решения которого человеку не нужно ничего — ни жизни, ни любви, ни Бога.
А между тем, казалось, в самом факте смерти нет ничего ужасного.
Конечно, веселие могильных червей и прелести разложения, столь красноречиво воспетые блаженным Фино, достаточно отвратительны и сами по себе, что-бы внушить отвращение к смерти. Но, ведь, они находятся уже "по ту сторону", за пределами сознательного восприятия, а потому не должны были бы пугать человека. Да и не тем мучится человек!
Физические страдания, конечно, ужасны, но они не обязательны, и, кроме того, у человека имеется достаточно средств, чтобы прекратить их в любой момент.
Достоевский даже утверждал, что предсмертные страдания не только не усложняют ужаса смерти, но даже облегчают его.
"Подумайте, если, например, пытка... При этом страдание и мука телесная, а, стало быть, это от душевного страдания отвлекает, так что одними ранами и мучаешься, пока не умрешь. А, ведь, главная, самая сильная мука не в ранах!.."
Многие из людей, особенно остро переживающих страх смерти, только тем себя и успокаивают, что предсмертные страдания должны быть так велики, так ужасны и невыносимы, что или потеряешь сознание, или уж до такой степени измучишься, что возжелаешь смерти, как избавления.
Если же говорить о горечи разлуки с жизнью, солнцем, дорогими людьми, любимым делом и прочим, то, ведь, страшатся смерти, а иногда и более других, люди совершенно одинокие, по натуре суровые, сердцем черствые и разумом тупые. Дикий бык и тот в ужасе рвет ногой землю и мычит, увидя в поле мертвую бычью кость. Страшатся и те, чья жизнь была сплошным мучением, без радости, без любви, без смысла. Люди соглашаются на вечное одиночное заключение, лишь бы избежать смерти. У того же Достоевского сказано, что человек, приговоренный к смертной казни, охотно согласился бы миллионы лет, скорчившись просидеть на вершине голого утеса, в полном мраке и безмолвии, лишь бы только не умирать, лишь бы жить и жить!
Человек содрогается даже при мысли о смерти во сне, без сознания и мучений.
Так ясно же, что страх смерти существует и помимо отвращения к физическому страданию, и помимо боязни предсмертных мучений, и помимо горечи разлуки с жизнью.
В чем же секрет этого страшного, непобедимого чувства, парализующего так много дел и мыслей человеческих? Есть ли это изначальный закон или нечто иное?
V
Когда удовлетворена какая нибудь органическая потребность человека, наступает пресыщение. Самая пылкая страсть угасает, когда она насыщена. И чем больше потребностей человека удовлетворены единовременно, тем естественнее для него желание покоя, отдыха.
Поэтому мы в праве думать, что если бы в процессе жизни все потребности человека равномерно и гармонично насыщались, то наступило бы, наконец, пресыщение и самой жизнью. Человек так же естественно возжелал бы смерти, как желает он уснуть после долгого трудового дня.
Тогда смерть явилась бы такою же потребностью, как и всякая иная потребность.
Если же этого нет, то, следовательно, не насыщается человек своей жизнью и вечно остается неудовлетворенным.
Если грубо схематизировать все потребности человека, вытекающие из прирожденных его свойств, то они распадутся на три группы: потребности сохранения своего я, потребности выявления своих индивидуальных способностей и потребности знания, то есть, соприкосновения со всем окружающим миром. Между этими основными требованиями не всегда можно провести резкую грань, но все, о чем мечтает, чего желает и к чему стремится человек, заключено в этой схеме.