— Преждевременно, — не раздумывая, возразил адмирал. — Все возможное сделано.
— Полагаю, радиация уже невысока.
— На базе проведать лодку будет куда удобней.
— Пожалуй, так.
То ли правду говорят, то ли байки сочиняют о странностях академика. В домике, где он останавливается, приезжая на флот, в специально для него построенном коттедже, говорят, все краны медные. Сам попросил ставить только медь. Объяснил, что, приходя домой, надо браться руками за медные краны и этим как бы заземляться — заряды выходят вон. Под кроватью у академика стоит двухпудовая гиря. Рассказывают, он ею в упражняется, и еще она служит вот для чего. Современный человек ходит в современной обуви, изготовленной из резины или других заменителей кожи, эта обувь изолирует человека от земли. Одежда синтетическая — даже потрескивает разрядами при раздевании. Так вот, чтобы оттянуть часть своей заряженности, надо разуться, прилепить на какое-то время босые ступни к чугунной массе гири.
Те, кто помнит военное время, рассказывают, что он занимался размагничиванием кораблей, чтобы уберечь их от магнитных мин.
В шесть утра всегда можно видеть академика на взлобке возле домика — оголенного по пояс, натирающегося снегом.
Николай Черных долго стоял молча у притвора двери, ведущей в жилую каюту дизельной лодки. Он неотрывно глядел на лицо инженер-лейтенанта Алексея Горчилова, лежащего под простыней на кожаном диване.
— Не узнаешь? — попытался улыбнуться Горчилов. — Неужели так изменился?
— Есть маненько, — честно признался Николай. — Дак ведь не в фишки играли — дело делали, — добавил.
— Как лодка? — обеспокоенно спросил Алексей Горчилов.
— Чё, лодка? Железо и есть железо, чё ему сделается?
— Не говори… — Алексею хотелось добавить: «Мне она кажется живой, ей, поди, тоже больно». Но вслух не сказал, а только подумал об этом. — Железо тоже чувствует.
— Загибаете, товарищ лейтенант!
— Честно тебе говорю. Его надо понять…
— Новое дело! Никогда об этом не думал.
— Зря…
— Товарищ лейтенант, хотите, спою вам нашу, моряцкую? — оживился Николай, переводя разговор на другое. — Вот только возьму у ребят гитару. Я мигом.
— Добро.
Черных Николай опрометью кинулся в соседний отсек. Тихо перебирая струны, вернулся в офицерскую каюту. Следуя за ним, пришли еще трое матросов. Он сел в ногах у Алексея Горчилова, стал побренькивать, подстраивая инструмент.
— Какую? — спросил, лишь бы спросить. Все знали, что всегда первой он поет свою — песню собственного сочинения.
— «Нас мало, но мы в тельняшках», — предложил кто-то, угадывая его желание.
Николай посмотрел на Горчилова, тот подтвердил кивком головы.
— Лады, — согласился Николай.
Какое-то время он, казалось, беспорядочно бегал пальцами по грифу, легче обычного щипля струны. Два первых куплета пропел, не повышая голоса:
Было непонятно, почему с такой робостью поет Николай, в каком-то щадящем темпе, в щадящем режиме. То ли он считал бестактным бить по живому, видя, в каком состоянии находится Алексей Горчилов, то ли считал, что после всего пережитого каждым его песня не к месту. Но, поняв по лицам, особенно по недоуменному взгляду Горчилова, что люди от него ждут другого, того настоящего, какое умел выдавать он в прежние дни, Николай вздохнул, ударил по струнам неожиданно резко, срываясь на крик, продолжил:
Стало несвободно дышать. Словно заверяя, что именно так и будет, что никто никого не бросит, никто не останется без помощи, повторил почти шепотом: