Швайцер, между тем, давно “копал” под Илью, и делал это не только по заданию политической полиции, у которой был на службе, курируя всех этих витающих в облаках учёных мужей, но и от собственного “ретивого сердца” Ведь Илья с первого взгляда признал в Швайцере “дурака” и не трудился скрывать это своё классификационное определение, что для глубоко закомплексованного Швайцера равнялось укусу тарантула прямо в сердце.
Для сведения читателя спешу сообщить, что прозвище “дурак” в устах Ильи обозначало вовсе не неумение решать задачки, - Илья и сам не мог их решать; “дурак” значило неспособность прозревать суть, и не столько в науке, сколько в жизни. А кто не знает сути, тот скован внешними линиями. Сам Илья, как то ему казалось, всегда ухватывал суть, и поэтому внешне был полностью раскрепощен: всякие загородки были для него оковами, мешающими оформлению сути, - Илья их непременно взламывал.
Немедленно узнавая людей, носящих в себе строго разгороженное пространство и ходящих строго по дорожкам, Илья демонстрировал пред ними наглую лёжку на газонах и крестил их “дураками”. Многие из “дураков” любили Илью, втайне восхищались им; многие же пугались и скромно держались подальше от человека, всегда ходящего по лезвию бритвы.
Швайцер был, однако, не просто дурак, но “дурак с направлением”, то есть “просвещённый и воинствующий”, поэтому он сразу возненавидел Илью. И ненависть эта была тем страшнее и тем инфернальнее, что возненавидел он его не только как конкретную персону, но как социального типа, ” в котором всё зло!”, - обобщение, снимающее запреты и освящающее убийство. Каков был облик этой оправданной в глазах Князя мира сего ненависти, можно было судить по тому, сколь испуган был ею очкарик Дормедонт, руководитель преддипломной практики Ильи, в ходе которой Илья, разумеется, палец о палец не ударил. Простак Дормедонт имел неосторожность пожаловаться Швайцеру на откровенное манкирование со стороны Ильи работы в лаборатории. А он, между тем, возлагал немалые надежды на практиканта, надеясь с его помощью продвинуться на хороший шаг к своей заветной учёной степени. И тут, - надо же! - попался ему этот Илья… Дормедонт сей не подозревал нимало, что пожаловаться Швайцеру на Илью это всё равно, что пожаловаться на Христа первосвященнику Каиафе. И славно было бы для Швайцера оставить его в начальном неведении. Но не сумел охальник скрыть блеска людоедского в глазах своих, и зазмеилась на устах его тонких, как ниточка, иудина улыбка.
То был несомненный просчёт. Немедленно разорвалась завеса, отгораживающая чрево мира от взоров синих воротничков, и несчастный простак, радующийся впаиваемым в схему “диодикам”, отшатнулся от Дьявола. Да, презрение к людям всегда было слабым местом Князя, - как-то недооценивает он размеров того удела, который имеет в “синих воротничках” ненавистный “гой” Йешуа, недораспятый на Голгофе,
“За что он вас так ненавидит?!” - вопросил у Ильи очкарик, ошеломленный силой этой ненависти, невиданной им прежде, да и где ему было видеть её, живя в советском птичнике, где сильные страсти не находят своего предмета?
Результатом невольного обнажения зла явилось то, что Дормедонт более не требовал от Ильи никакой работы и поставил Илье за практику “хорошо”. Тем не менее, на заседании кафедры по итогам практики Швайцер заявил, что руководитель “пожалел” Илью, и по доброте душевной завысил ему оценку. В итоге Илья получил в зачётку “удовлетворительно”, вместо “хорошо”. Это было всё, что сумел в данном случае сделать Швайцер в деле социального потопления Ильи. “Мало!” - щёлкнули зубы Цзиньлюя.
Рустам, посвященный в эти злоключения Ильи и весьма склонный к “робин-гудству” предложил послать Швайцеру на дом посылку с блохами и тараканами или, того лучше, плеснуть ему в глаза кислотой в тёмном подъезде. Илье идеи Рустама понравились, но не настолько, чтобы их осуществлять, - да и где еще брать этих самых блох? Поэтому он насладился мысленным исполнением мести.