В реальности, впрочем, Илья ни за что не унизился бы до подобного ответа: тогда он сразу бы проиграл партию Швайцеру. Он чувствовал, что Швайцер непрост; что сквозь него просвечивает Дике, Справедливость, указующая на него. Илью, своим судьбоносным перстом.
И в самом деле. Швайцер был непрост: он был философом; и даже осмеливался быть нонконформистом по отношению к либералам, каковых в среде интеллигентов было большинство. Он глубоко симпатизировал Сальери в век Моцартов. И это было его скромной тайной. Тайной, потому что он был великим деятелем в тиши, или, говоря по-русски, “тихушником”.
Швайцер держался убеждения, что наука погибнет, если попадёт в руки Моцартов, - ведь тогда она будет зависеть от их капризов, от их лени, от их вдохновения, Моцарты в любой момент могут бросить всё к чёрту; они ведь хороши, пока им всё легко даётся, но отступят перед первою же трудностью. Поэтому Моцарты - всегда дилетанты; пусть гениальные, но дилетанты. Сам он глубоко чтил науку и готов был служить ей верой и правдой, от начала и до конца дней своих, не жалея ни сил, ни времени. Он въехал в науку на заднице: составляя нуднейшие, - но всем так нужные, - бесконечные таблицы спектральных линий. Согласен был на самое скромное место в науке: быть псом науки. И хозяевам, всем этим легкокрылым Ландау, нужны были такие псы. Нужен был пёс и доктору Грудко. Швайцер не упустил своего шанса и плотно занял будку учёного секретаря кафедры. И, будучи псом, по совместительству служил и другим, более важным хозяевам, со значком борзой на лацкане, которые держали всю эту учёную братию, - как в аспекте обеспечения их деятельности, так и в аспекте их благонадёжности. Теперь он старательно и упорно работал на обоих фронтах, терпеливо ожидая вынужденного признания со стороны заносчивых талантов; со стороны хозяев он такое признание уже заполучил.
Это была его стезя: служить и ждать. Моцартам же подавай славу, да побыстрее; большие свершения. Они пренебрегают кропотливым трудом; а уж о собачьей должности секретаря и говорить нечего! Станут они возиться с административными бумажками. А разве могут они взять на себя ответственность в тонком деле оценки заслуг, распределения наград и наказаний? Или заняться очерёдностью “остепенения” сотрудников кафедры, или часовой нагрузкой? Что вы! Они выше этого. Ну, прямо Христы! Согласны браться только за престижные темы. А кто же будет делать черновую работу, без которой наука - просто блеф! А ещё есть и политический надзор… Об этом они и вовсе знать ничего не желают: брезгливо морщатся. А заказы-то, между тем, поступают от Минобороны. Не-ет, крепкие задницы в науке гораздо ценнее и нужнее умных, но ветреных голов. Голов - сколько угодно, а вот задниц - явный дефицит. И пока Моцарт не обрастет основательной задницей, способной высиживать за нудными опытами и расчетами месяцы и годы напролёт, ему нечего делать в науке!
Пред лицом столь решительных понятий должен просить читателя заметить, что Илья родился вовсе без задницы. В глазах Швайцера это был непоправимый дефект.
На кафедре Швайцер вёл небольшой специальный курс корректировки формы спектральных линий. Слушать его мычание и блеяние, - которое он, к тому же аггравировал, противопоставляя, по-видимому лик косноязычный, но глубокомысленный, лику поверхностному, но с хорошо подвешенным языком, - Илья не испытывал охоты. Поэтому он совершенно проигнорировал часы, отведённые Швайцеровой науке. Курс этот он без труда освоил по книжке за несколько часов усидчивого внимания, которое вдруг открывалось в нём в период сессии, и явился на экзамен к Швайцеру подкованным на четыре ноги.
“Вы отвечаете на “отлично”, но я ставлю вам “удовлетворительно”, - нисколько не стесняясь, напрямую объявил Швайцер, выслушав ответ Ильи на экзаменационные вопросы.
“Скотина!!” - скорее радостно, чем огорченно, неслышно для окружающих проревел Илья всем своим нутром. Швайцер сбросил маску, и это было приятно Илье, так как подтверждало его нравственные интуиции и снимало с него обвинения в бестактности, самомнении и эгоцентризме; в каковых грехах обвиняли его некоторые из его товарищей, бывших свидетелями его фрондёрского поведения и скрывавших свой конформизм за правилами хорошего тона.
Враг пошёл на открытое попрание права, поставив выше достижение своих целей, и этим обнаружил себя, как врага Бога, как Змея лукавого. Это было много дороже “баллов”. Плевать ему на баллы. Физика давно уже его не интересовала (вернее, всё ещё интересовала в плане любознательности, но уже не как поле приложения своих сил) и он не связывал с нею более своего будущего. Швайцер явно бил мимо цели. “Мелюзга” - вот что читалось в складках глаз Ильи, когда он смотрел на Швайцера.