Но тогда, в конце пятидесятых, казалось, что мечты о бодрой стеклянной и бетонной автоматизированной жизни с самодвижущимися тротуарами (в качестве общественной альтернативы единоличному “форду”) близятся к осуществлению семимильными шагами. И эта сказочная “семимильность” нашла своё политическое выражение в хрущёвской семилетке, которая как будто продвигала общество сразу на семь шагов вперёд, вместо прежних пяти, - на деле же просто прикрывала провал очередной пятилетки.
Появившиеся на улицах торговые автоматы со сладкой газ-водой как будто намекали на то, какой будет эта весёлая жизнь: нажимаешь на кнопку (это тебе не кайло!) и получаешь удовольствие. Однако за очень тонкими розовыми стенками этой оптимистической мечты прозябал иной мир: мир скепсиса и пессимизма. Сквозь стенку до Никиты доносилась глумливая песня:
Нам электричество пахать и сеять будет
Нас электричество причешет, приголубит
Заходишь в ресторан, там всё на электричестве
Нажал на кнопку: “чик!” - вино в любом количестве
Никите она казалась юмористической: ирония ускользала от его восприятия здесь. Да и на какой полке было школьнику разместить скепсис, когда социализм наступал на всех континентах, - даже в Африке! А ведь Никита знал Африку сначала по Доктору Айболиту, а затем и по репортажу Ганзелки и Зикмунда: “Африка грёз и действительности”; из которого видно было, что там даже и лифчиков-то ещё не нашивали, успешно заменяя их татуировкой. “Наколотая женская грудь, - фи!”, морщился Никита. Вместе с тем “Африка грёз и действительности” была одной из самых любимых и часто читаемых книг. В ней совмещались сразу множество достоинств: роскошный альбомный формат, мелованная бумага, толщина, фотографии, выполненные в технике “сепия”, обнажённая чёрная плоть (разумеется, женская), автомобиль ТАТРА со спинным “плавником”, или “гребнем, как у бронтозавра, и приключения. Если бы Никите тогда сказали, что эта книга через несколько лет исчезнет из отцовского книжного шкафа и будет изъята по высочайшему указу (разумеется, тайному) изо всех библиотек, то он не поверил бы. (Но, увы, один из авторов, Ганзелка принял участие в Пражской Весне 68-го и нашёл затем убежище на Западе; последствия этого шага в виде забвения на 1/6-й части суши не заставили себя ждать). Над миром висела угроза ядерной войны, и хотя и страшновато было, Никита мечтал заснуть в какую-то счастливую ночь “X” и проснуться уже при коммунизме, - чтобы за эту ночь Америку разбомбили….
Бульдозером сминаемая рушится
Капиталистическая развалина
Мы продолжаем дело Ленина
Мы продолжаем дело Сталина!
- сочинял Никита стихи, записывая их в школьной тетрадке.
Стихи эти лежали теперь далеко во времени и пространстве, в выдвижном ящике письменного стола, всё ещё стоящего в “детской”. Они лежали там вместе с письмами кабардинки Розы из Нальчика и письмами Марины с Большой Грузинской улицы, что на Пресне; и дневниками Никиты, которые тайком читал теперь брат Ваня. Сам Никита сидел теперь за столиком в тесном, покачивающемся на “бархатном” пути вагоне-ресторане. Напротив, спиной к движению сидел молодой, как сказали бы теперь, “мужик” с красным широким лицом и волнистой шевелюрой, выдававшей присутствие украинской (или, скорее, “хохлатской”) крови. Столик был уставлен бутылками с Жигулёвским. Шёл оживленный вагонный спор.
- Херня всё это, - убеждённо повторял мужик. - Ты жизни не знаешь. Не знаешь, как у нас всё делается. Поработал бы ты у меня; посмотрел, как люди в кессоне вкалывают, тогда бы иначе рассуждал.
Дискуссия эта, как водилось в советских поездах, шла, конечно, по основному вопросу, вставшему во весь рост в марте 1917-го, и не желающего с той поры садиться: “что такое советская власть и социализм?”
Цинично настроенный оппонент Никиты в этом споре был никем иным, как начальником Волго-донского участка Каспийского Спецуправления подводных и кессонных работ: занимался он тем, что портил природу в одном ряду с советскими атомщиками, химиками, мелиораторами и энегетиками. На сей раз он помогал химикам портить воду, собираемую в цимлянском водохранилище гидростроителями. При этом был честен с собой и не мог убедить себя в том, что делает доброе дело; и то, как он это дело делает, тоже не казалось ему образцом, и было очень далеко от чистой идеи социалистического труда. Ему противна была вся эта брехня по радио и в газетах о великих свершениях советского народа, и досадно было на примере Никиты увериться, что эта пропаганда, - тем более агрессивная и убедительная, чем далее отстояла она от реальности, - властвует душами. Он, не совсем правильно, объяснял эту силу тем, что люди прячутся от жизни в привилегированных слоях и в специально создаваемых для воспроизводства этих слоев советских “инкубаторах”, производящих не людей, нет, - гомункулов! Никита был в его глазах “номенклатурным мальчиком”, или, как позже стали говорить, “мажором”, незаинтересованным в том, чтобы высовывать нос за свою загородку.